Странные сближения. Книга вторая

— А как быть, коли моя персона не понадобится никогда? — с надеждой спрашиваю я.

— Пока живы те, кто подлинно верен отчизне… — генерал оглядывается на лже-монахов, откинувших капюшоны и беседующих о чём-то у алтаря. — Ну или эти скоморохи, — вздыхает он, — тебе не стоит опасаться. Однажды ты будешь призван, и всё, что нам пока по силам сделать, — позаботиться, чтобы ты дожил до той славной поры.

— Что там? — я держу в руках тяжелый медальон. Крышка, удерживаемая невидимыми замками, прижата так тесно, что в щель под нею не войдёт и волос.

— Лицо человека, — отвечает из-за моей спины венерабль, — который важен для тебя значительно больше, чем ты думаешь.

— Значит, Розенкрейцеры?

Инзов чуть склонил голову.

— Почему вы мне не сказали сразу?

Инзов смерил Пушкина долгим взглядом и сказал:

— А зачем?

На это Пушкин не нашёлся, что ответить. Он сел напротив Ивана Никитича, пересадил Овидия с плеча на колени и задумчиво закурил.

— У тебя, верно, осталось немало вопросов, — медленно выговорил Инзов, решивший, по-видимому, что произошедшего между ними довольно, чтобы обращаться к Французу на ты. — На них я не отвечу. Ты прочитал достаточно.

— Мне показалось, некоторых листов не хватало. Какие цели преследовал орден, воспитывая вас? К чему именно вас готовили, и чего вы так долго ждёте?

— Я же сказал: не отвечу. А впрочем… — глаза Инзова почти скрылись под тяжелыми веками. — Чем дольше живу, тем больше надеюсь, что мне никогда не придётся стать тем, кем меня учили быть. И то, что может произойти с Россией, надеюсь, при моей жизни не произойдёт.

— Как агент на государственной службе я обязан убедиться…

— Брось, Пушкин, — устало сказал Инзов. — Будешь рыться в моих тайнах, так тебя твоё же начальство отзовёт раньше срока. Ты видел, кто у нас…

Пушкин молча жевал янтарный мундштук, разглядывая разложенные на столе древние страницы.

— Я не третья сила, — Инзов накрыл колени пледом. — Я старый губернатор и не желаю ничего иного. Лови своих шпионов, Пушкин. Бог даст, мы с тобой не увидим того, к чему меня готовили. С тех пор прошло тридцать лет, и я никому не понадобился.

Он смотрел куда-то за плечо Пушкину, и Александру показалось — всего на мгновение — что вокруг Инзова движутся в сквозящих из окна лучах призраки в осыпающихся пудрою париках и вышитых камзолах, кресла начинают втайне перемигиваться между собою, поминая прошлых седоков, а из-за гардин выплывают дамы в необъятных платьях, но стоило моргнуть, видение исчезло.

— Быстро вы устранили разгром, — Пушкин оглядел чисто прибранную комнату. (Афанасий вешал новую люстру — поменьше и поскромнее но всё равно Бог знает где он успел её достать).

— Умеют работать, — Инзов впервые со дня их знакомства довольно улыбнулся. — Кстати, все покупки новой мебели я записал на ваш счёт.

— Что?! — Француз подпрыгнул в кресле; Овидий впился коготками ему в ногу и зашипел.

— Вам скоро жалованье получать, а сегодняшнее происшествие случилось, как-никак при вашем участии. Не с Орлова же мне спрашивать возмещения.

Весна захватила Кишинёв в считанные дни — сразу, как сошёл снег. Чёрные, кривые стволы тутовых деревьев, похожие на драконов, рвущихся из-под земли, покрылись легкомысленными зелёными бантиками, вызвав у Пушкина почти детское веселье. Овидий сошёл с ума от появившихся мух и часами выслеживал их на подоконнике. Успешно ли — Пушкин сказать не мог, поскольку сам был занят тем же на подоконнике соседнего окна. Успешно.

К середине апреля Пушкиным овладела какая-то ядовитая злость, происходящая, вероятно, от того, что он уже два месяца не был влюблён. От злости он начал с особенным рвением ходить по гостям и спорить о политике. В каждом отъявленном спорщике, с пеною у рта доказывающем превосходство или крах греческой идеи или австрийского вмешательства в революцию Неаполя, или толкующем о величии Российской империи, равно как и о её ничтожестве, теперь виделись ему братья, породнившиеся с ним общей бедой, и всё труднее было удержаться от вопроса к такому человеку: «что, брат, а у тебя давно не было женщины?»

От злости же он вдруг впервые за долгое время написал довольно длинные стихи, которые сам же определил в категорию «для друзей».

Дай, Никита, мне одеться,

В митрополии звонят.

— начинались они..

Всё так и происходило — в митрополии звонили, Никита давал, и т. д. В общем, с точки зрения качества новые стихи не отличались в глаза Пушкина от рисунков на полях. Всех, кому Пушкин собирался читать, он спешил наперёд заверить, что стихи дрянные, боясь признаться, что они ему нравятся, и не нашлось других слов, чтобы описать всё это — цветастое, напыщенное, невежественное и искреннее — из чего был составлен Кишинёвский быт.

Подогнув под жопу ноги,

За вареньем, средь прохлад,

Как египетские боги,

Дамы преют и молчат.

А потом ещё вот так:

Не хочу судить я строго,

Но к тебе не льнёт душа —

Так послушай, ради Бога,

Будь глупа, да хороша.

Вот!

Когда сады начали опадать, а слава Пушкина широко разнеслась по мушиному царству, и насекомые стали за версту облетать подоконники губернаторского особняка, из Одессы пришло письмо от Елены: запоздалая благодарность за стихи и ничего не значащие вопросы. Письмо это, тем не менее, вызвало у тоскующего в обществе глуповатых гречанок и довольно-таки стрёмной Мах-хуси Француза больше чувства, чем все прошлые встречи с Еленой вместе взятые. Он сел писать ответ, но этому помешало событие ещё более радостное.

Ибо там, где однажды прозвучала фамилия Раевских, отныне volens-nolens будут на каждом шагу сыпаться Раевские, хоть в Кишинёве, хоть где-нибудь в Эфиопии.

Владимир Феодосеевич Раевский, идя от казарм в сторону центрального рынка, оказался зажат между двух телег, пытающихся разминуться на узкой дороге. Выскользнув из опасного места и опасаясь быть притёртым одной из телег к забору, Владимир Феодосеевич нырнул в низкую, но широкую дыру в том месте, где из ограды была выломана доска. Так уж случилось, что прямо за забором в это время нёсся галопом всадник, и вывалившийся из дыры Владимир Феодосеевич, не успев выпрямиться из унизительного скрюченного положения, был сбит — нет, не конём, а носком сапога наездника, отставленным в сторону из стремени.

— …Живы? Откуда вы взялись, чёрт возьми?

Владимир Федосеевич потёр гудящую голову и разглядел сердитое лицо человека, склонившегося над ним.

— Говорить можете? У вас разбит висок, — расплывающаяся в тумане рука потянулась к нему. — Помните, как вас зовут?

— Я Раевский, — выдавил Владимир Феодосеевич.

Эти слова возымели неожиданное действие. Незнакомец удивлённо отпрянул, вытащил из кармана блестящие стёкла и, резким взмахом расправив дужки, нацепил очки на нос.

— Повторите-ка, — попросил он, подхватывая Владимира Феодосеевича под мышки и помогая подняться.

— Раевский.

— Удивительно.

— Не только вам, — заметил Владимир Феодосеевич, вспомнил, что уже второй раз за эту весну его фамилия вызывает у людей необъяснимые реакции.

Провожая до дома оглушённого однофамильца, Александр Николаевич узнал от него, что Пушкин живёт у Инзова, скучает и пишет шуточные стишки, поражает кишинёвских греков своей пламенной верой в победу Ипсиланти (сами-то греки зачастую относились к восстанию весьма скептически, не веря в силу маленького отряда против могучей Порты), пьёт с Липранди и вечно берёт у того книги, короче говоря, — понял А.Р., - Пушкин жив.