Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
Екатерина встала так, чтобы и на полотна смотреть, и на молодого человека. Значит, милый друг Гриша полагает, что этот мальчик заменит ей Ермолова. А почему бы и нет? После того как она потеряла ненаглядного, любимого Ланского, особой разницы – тот ли, другой ли тешит ее в постели – не было. Ни к кому она так и не смогла сердечно привязаться. А так хотелось полюбить вновь!
Мальчишка хорош… Есть в нем нечто, словами неописуемое, что заставляет, раз посмотрев на него, смотреть снова. Особенно если представить себе, на что он окажется способен, лежа вон там, в опочивальне, за зеркалом, которое по мановению руки может быть отодвинуто… Нет, разумеется, у каждого фаворита есть свои покои, где он может быть сколько угодно, а все же ночью извольте пребывать на ложе за зеркалом, извольте быть готовым
У нее – хоть. А у него? А ему – охота ли?.. Ну, в этом возрасте, как говорится, и на метлу березовую стоит.
Взгляд Екатерины давно сполз с роскошных бровей молодого человека и его белого лица на белые панталоны, заправленные в высокие сапоги. Панталоны были по покрою свободны в мотне, однако под жгучим взглядом императрицы вдруг сделались явно тесны.
Молодой человек начал переминаться с ноги на ногу, поворачиваться к Екатерине боком, нелепо оттопыривать зад, делать какие-то странные движения руками…
Екатерина продолжала смотреть все так же бесстыдно и заинтересованно. Естество мальчишки вело себя должным образом, а вот он сам, будь сейчас его воля, кажется, с удовольствием кастрировал бы себя.
Зотов, подглядывавший из-за дверей, неодобрительно качал головой. Подобные сцены он наблюдал не единожды. И кто бы тут ни стоял под испытующим взглядом государыни, все, несмотря на смущение, тянулись во фрунт, давая ей подробно осмотреть себя и гордясь тем, что осматривать есть-таки что! А этот… неотеса, вот уж правда, что неотеса! Чудится, поднеси к нему сейчас сухую растопку – и она вспыхнет, будто от огня! Лицом стал красней своего мундира! А ежится-то как, еще минута – и начнет руками прикрываться, словно его голого напоказ в тронную залу вытолкнули!
Ошибся Григорий Александрович. Ошибся, вот беда-то…
– Ну хорошо, – сказала, наконец, императрица, пряча усмешку в уголках румяных губ. – Идите сейчас к светлейшему и скажите, что я посмотрела картины.
Молодой человек, словно обезумев от счастья, ринулся к двери, совершенно забыв даже про поклон государыне. У Зотова руки чесались дать ему хорошего леща, едва выйдет за дверь, однако это было все равно что дать леща Григорию свет-Александровичу. Мальчишка-то – его ставленник! Протеже, значит.
– Погодите, – лениво окликнула Екатерина, и на лице Мамонова вновь появилось испуганное выражение.
– Передайте светлейшему, – проговорила государыня, и голос ее стал ледяным, – мол, в картинах сих рисунок хорош, но краски неважные! А вот теперь можете идти.
Однако теперь молодой человек, который рвался к двери, словно к спасению, сбился с ноги. Обернулся:
– А это, – робко спросил, – а это значит что?
– Григорий Александрович поймет, – равнодушно сказала государыня и более его ни словом, ни взглядом не удостоила. И, подражая ей, Захар Константинович тоже руку, занесенную для плюхи, сдержал: просто почесал висок, взопревший под париком.
Пусть идет. Или Зотов ничего не понимает в людях, или этот глупец огребет от светлейшего оплеуху не в меру увесистей!
Из кабинета, где осталась государыня, раздался смех.
Зотов вбежал, несколько удивленный, однако довольный: редко, но он все же видел императрицу в слезах, и воспоминание об этом было мучительным, так что пусть лучше смеется, чем плачет!
– А ведь ты знаешь, Захар, я вспомнила, где его видела! Вспомнила. Однажды сидели мы с Прасковьей, – последовал легкий вздох, и Зотов понял, что это воспоминание относится к тем годам, когда графиня Брюс была еще в милости, стало быть, ему не менее восьми-десяти лет, – сидели мы на скамейке в Летнем саду. Запросто так, без чинов. Одетые весьма… приватно. Сидим, болтаем. И вдруг мимо идут молодые офицеры – только из корпуса! Идут, разговором увлечены, нас даже не поприветствовали. Прасковья так и взвилась:
– Эй, молодые невежи! Да знаете ли вы, кто пред вами?!
Еще слово, и она выдала бы наше инкогнито, да я так и вцепилась ей в руку: молчи, мол!
Один из молодых людей обернулся, бровями этак повел:
– Да кто бы ни был, право на мою любезность имеют только молодые красавицы! – И дальше пошел.
Прасковья аж в слезы ударилась:
– Да знал бы он, кого оскорбил?!
А
я говорю:– Да полно тебе, Парашенька, лет тридцать назад они бы так не поступили, они б нам проходу не давали.
– Сию историю я помню, – осторожно сказал Зотов. – Прасковья Александровна мне сама про вашу снисходительность и доброту сказывала. Только что с того, ваше величество?
– Как что с того?! – возмутилась Екатерина. – Да ведь этот «молодой невежа» он и был, этот, как его там… Дмитриев-Мамонов! И вон как судьба вывернулась. Он мне по-прежнему пытается доказать, что на его благосклонность имеют право только молодые красавицы? Ну так я ему докажу обратное!
– Ради бога, Екатерина Алексеевна, – растерянно проговорил Захар Константинович, – неужто вы его в нижние чины не разжалуете и от двора не удалите, наглеца этого?!
– И в мыслях нет! – расхохоталась императрица. – Напротив, дам ему еще un chance, как любит говорить граф Сегюр. Так что окажи любезность, сходи к светлейшему и передай: желательно мне, чтобы рисунок был поправлен его мастерской рукою и вновь представлен пред мои очи! Только расстарайся, чтобы этот… Красный кафтан не слышал.
– Красный кафтан? – удивленно переспросил Зотов, и Екатерина тонко улыбнулась в ответ:
– Именно так.
«Конечно, – подумала императрица, переворачивая подушку прохладной стороной вверх и снова ложась, – я уже тогда начала становиться той самой Мессалиной, какой меня именуют сейчас. По сути дела, все, кто так говорит, правы. И без всякой санкции Елизаветы Петровны я пустилась бы во все тяжкие – именно в поисках удовольствия, величайшего наслаждения, какое только существует, – наслаждения любви, наслаждения мужской силой и мужскими объятиями. Но тогда еще подыскивала себе извинения: мол, я должна дать стране наследника престола! У народа должен быть царевич! Ведь народу на самом деле все равно, откуда он возьмется, этот царевич. Главное – чтобы он родился в императорской семье, что великий князь его признал. А вдруг Петр поймет, что ребенка я рожу не от него?.. Нет, если он и поймет, можно ничего не опасаться: даже он при всей своей дурости осознает: у престола должен быть наследник, а если ты не уверен, что он твой сын, считай, что его даровал Господь. В конце концов, все по его воле свершается!»
Государей часто называют помазанниками Божьими. Это означает, что все их поступки как бы изначально благословлены, их ведет Провидение. Императоры и императрицы так к этому привыкают, что видят произволение Творца в самых незначительных своих поступках. Екатерина не была исключением. Она была твердо убеждена, что на пути ее многотрудном каждый шаг свой она совершала под присмотром Всевышнего. И именно он посылал ей друзей и советников. А если кому-то казалось, что они были столь грешны, что могли быть, скорей, слугами Лукавого, то этот кто-то явно ошибался.
Или не ошибался?
Вот взять, например, графиню Брюс, незабвенную Прасковью Александровну. Служанками Господа называют монашек. А Прасковья… о нет, кем-кем, а монахиней она не была, быть не могла, сошла бы с ума в ту же минуту, когда бы одна мысль о святости и праведности пришла бы ей в голову!
Они подружились почти сразу, когда Фике только появилась в Санкт-Петербурге. Среди фрейлин, назначенных для нее императрицей Елизаветой Петровной, оказалась Прасковья Румянцева. Прасковья стала самой что ни на есть подходящей компаньонкой для юной герцогини, изрядно перепуганной той высотой, на которую была вознесена. Во-первых, они были ровесницы, а во-вторых, внешностью и нравом напоминали друг дружку, словно девушка, подошедшая к зеркалу, и ее отражение. Обе русоволосые, с яркими голубыми глазами, с изящными фигурами, обещавшими вскоре сделаться роскошными и прельстительными, они превыше всего ставили собственное удовольствие, обожали всяческие авантюры и были на редкость сластолюбивы. Но все же ум Екатерины если не преобладал над чувственностью, то мирно уживался с нею. Прасковье, когда речь заходила о мужчинах, ум отшибало начисто: она думала не головой и даже не сердцем, а тем премилым местечком, которое было нарочно создано для того, чтобы низвергать в адские бездны и возносить в райские выси тех мужчин, которым удается проторить туда дорожку.