Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
– Да чем же Вяземская нагрешить успела, что ее Господь должен прощать? – удивилась Даша.
Марья снова посмотрела с сожалением:
– Да не Вяземскую прощать… ее! Государыню… Ей бы и самой уже пора клобуком покрыться, сыну престол оставив. Но нет, держится за свой трон! И святостью кичится, и в то же время не погнушается поиздеваться над верою. Знаешь, что было? Явились к ней святые отцы с просьбою: царь-де батюшка Петр Великий колокола на пушки изволил перелить, а когда их снимал, то обещал вскорости вернуть, да так и не вернул. Не поспособствует ли в этом деле государыня? На это наша-то полюбопытствовала, обращались ли с этой просьбой к самому Петру I? «Да, – ответили ей, – и даже петиция оная с тех времен у нас сохранилась». Императрица
Даша хихикнула было, совсем готовая закатиться смехом, однако увидела гневное выражение лица Марьи – и сделала вид, будто подавилась возмущенным восклицанием.
– Ах, грехов на ней больше, чем блох на барбоске, и они, совершенно так же, как блохи, перескакивают на того, кто с ней рядом, – с горечью проговорила Марья. – Побудешь тут – и сама начнешь грешить, вот увидишь.
– Слушай, – прошептала Даша тревожно, – ты такое говоришь… Это ж крамола! А ты не боишься меня? Не боишься, что я, ну…
– Наябедничаешь? – хмыкнула Марья. – Донесешь? Да и ладно. Меня все равно не тронут, а ты в два счета из дворца вылетишь. Ты ж не хочешь обратно к тетке? Она тебе письма к светлейшему вовек не простит, со свету сживет!
– Да нет, у меня и в мыслях нет, я просто спросила, – смешалась Даша. – А что, было уже такое, чтоб ты перед государыней провинилась, а она тебя простила?
Марья опустила голову, вздохнула.
– Сама не знаю, почему от тебя скрыть ничего не могу, – пробормотала угрюмо. – Чую в тебе что-то такое… может, потому и болтаю не в меру. А впрочем, ты об этой истории все равно узнаешь. Я была влюблена…
– Влюблена! – радостно воскликнула Даша. Все прочее было ей занятно лишь постольку, поскольку открывало тайны ее новой жизни, а сейчас сердце так и забилось. Мелькнуло перед глазами мужское лицо – самое красивое из всех, виденных прежде… Впрочем, не столь уж много этих лиц она видела! И все же ей казалось, что подобного ему нет на свете. Сегодня она встретила его впервые. Но теперь, когда она оказалась при дворе, наверное, будет видеть часто? И, кто знает, может быть, и он взглянет на нее благосклонно? Коли шел он вслед за императрицей, наверное, кто-то из ее адъютантов… ах, какая была бы блестящая партия для княжны Черкасской, фрейлины государыни! Но сейчас о ее мечтах никто не должен знать, даже Шкурина. Можно сглазить, если болтать много!
– Влюблена! А в кого, скажешь?
– Да! – вскинула голову Марья. – В великого князя Павла Петровича.
– Ой! – Даша так и замерла – руки врозь, рот полуоткрыт. Влюбиться в наследника престола! – А он в тебя был влюблен?!
И тут же спохватилась: да разве мыслимо, чтобы великий князь обратил внимание на какую-то фрейлину? А впрочем, сама она на кого нынче загляделась? Разве он ниже по чину великого князя? Он стоял позади государыни, отрешенно взирал вокруг, словно свысока, смотрел на весь этот переполох, который учинила княгиня Черкасская, и был непомерно далеко и высоко, словно божество. У Даши вдруг незнакомо сжалось сердце. Жаркое, ледяное, страшное, манящее, простое, величественное слово «любовь» пронеслось пред ней, словно дикая птица, задев по лицу краем крыла.
Любовь! Ах нет! Страшно!
Между тем Марья слабо улыбнулась:
– Он ко мне… снисходил. Улыбкой, словами, прогулкой в парке, добрым словом… я не в пору в него влюбилась! Тогда сюда приехала его первая невеста, принцесса Вильгельмина, после крещения Наталья Алексеевна, он ее всем сердцем полюбил. Она же… Ах, как у меня душа болела за него!
– А что было, что? – жадно спросила Даша.
– Не могу про это говорить, – угрюмо сказала Марья. – Потом узнаешь когда-нибудь. Она умерла, царство небесное. Земля пухом, хоть не заслуживает она слова доброго. На ее место прибыла Марья Федоровна… ангел, чистый ангел! Ты ее еще узнаешь. Какова была бы императрица, всем подданным пример благонравия и благочестия являла бы! Но нет, место занято. И невесть сколько
ждать еще, когда их черед царствовать придет.И снова холодок прошел у Даши по спине от смелости, вернее, безрассудства речей новой подруги. Видимо, эти мысли отразились на ее лице, потому что Марья проницательно взглянула ей в глаза и усмехнулась. Сколько опыта и горечи было в этой усмешке!
– Что-то есть в тебе, что-то есть… – повторила задумчиво. – Чует мое сердце, ты из тех, кто непременно укусит руку, с коей кормишься. Вон как с тетенькой своей обошлась! – Едко, злорадно хохотнула. – Так же и императрицыну руку укусишь. Здесь-то все только лизать способны. Добрым словом могу только Вяземскую вспомянуть, которая против ее воли решилась пойти, да еще графиню Брюс.
– Погоди, – непонимающе уставилась Даша, – как же ты говоришь, мол, против воли она решилась пойти, коли раньше ее же потатчицей называла?
Марья лукаво прищурилась:
– Да вот так и называю, что графиня Брюс у государыни любовника увела!
И Шкурина захохотала так заразительно, что Даша не могла к ней не присоединиться, хотя порой, заглушая смех Марьи, эхом отдавались в ее ушах пугающие и манящие слова: «У государыни любовника увела… любовника увела… увела…»
Императрица усмехнулась. В ту пору, когда она познакомилась с Понятовским, никто, конечно, не знал, что именно с ее помощью он в будущем станет польским королем Станиславом-Августом II – и с ее же «помощью» лишится всех своих владений после разделов Речи Посполитой. Правда, это был не столько дар любви, сколько снисходительный дар бывшему любовнику. Так сказать, на память.
Любовь их была пылкой, но недолговечной. Они начали скучать в объятиях друг друга, и проницательная Прасковья поняла, что очень скоро сердечко Като снова опустеет. Графиня Брюс была уверена, что, как деревянная бочка рассыхается и ломается, не будучи заполнена жидкостью, так и женское сердце вполне может разорваться без любви. Опять же, у нежной Като был бешеный любовный темперамент, и Прасковья по опыту знала, как опасно заставлять этот жар пылать попусту. Нет, ну в самом деле, кому это нужно, чтобы будущая императрица всероссийская гонялась по коридорам дворца за пригожими лакеями или преображенцами, стоящими на страже? У такой женщины, как Като, должен быть постоянный любовник – страстный и неутомимый, с достойной оснасткою, красавец и, само собой, не дурак, чтобы умнице Като было с ним о чем поговорить… а уж поговорить-то, едва разомкнув объятия, великая княгиня обожала больше всего на свете! Не считая чтения высокоученых книг и этих самых объятий.
Графиня Брюс принялась искать означенного любовника со всем своим старанием. В то время через ее постель прошло столько мужчин, что история даже не позаботилась сохранить их фамилии. Строго говоря, можно смело открывать списки служащих малого и большого двора и ставить крестики напротив каждой фамилии, отмечая славно потрудившихся на ниве самоотверженных стараний Прасковьи Александровны. Однако единственным добрым, что она из этого времени вынесла, было открытие, что понести она больше не способна, а значит, может совершенно безопасно предаваться любовным утехам. Но ни единый из ее любовников, сочла Прасковья, не был достаточно хорош для великой княгини.
– Като, двор обезлюдел! – громогласно жаловалась она Екатерине. – Мужики совершенно испохабились! Сущие мизерабли, дотронуться противно! Право слово, скоро нам, женщинам, придется довольствоваться друг дружкой, дабы не оскорблять свой слух, зрение и осязание, а главное – обоняние!
Екатерина в ответ только вздыхала – Понятовский перестал ее волновать, а жить без сердечных волнений эта женщина не могла. Вспыхнувшее было влечение к Ивану Шувалову, фавориту императрицы Елизаветы Петровны, оказалось именно вспышкой. О, слов нет, Шувалов был умен и тонок и в постели изобретателен, однако сильного, властного мужчину Екатерина в нем не чувствовала, а ей хотелось оказаться именно во власти любовника, а не господствовать над ним. Эта великая женщина вполне подтверждала прописную истину, что нет на свете сильной женщины, которая не мечтала бы быть слабой.