Страсть Северной Мессалины

Все эти воспоминания промелькнули в голове, пока он следовал за непривычно молчаливой и сдержанной Аграфеной Александровной к малой гостиной, где Рибопьеры принимали самых близких друзей. Оттуда доносился веселый голос Ивана Рибопьера и женский смех.

– Извольте войти, – принужденным голосом сказала Аграфена Александровна, кивнув на дверь, около которой стоял лакей. – Мне надобно по делам отлучиться.

И отвела глаза.

Александр понял, что ей никоим образом не хочется быть замешанной в дело, в которое вовлек ее муж. Ей было стыдно, неловко, противно… Однако для него это не имело никакого значения. Сейчас его ничто не могло остановить!

Лакей с поклоном отворил перед ним дверь.

Александр вошел.

Кроме Рибопьера, в комнате были две дамы.

– Вы знакомы, господа, я полагаю? – сказал хозяин, глядя на друга с неловкостью.

– Да, – сказал Александр, глядя в Дашины глаза. – Мы знакомы.

Она молчала, только глаза вдруг налились слезами. И чудилось, все услышали, как она крикнула: «Люблю тебя!»

Марья Шкурина умиленно вздохнула. Рибопьер опустил голову. Он ненавидел фальшь. И сейчас вдруг понял, что жена, уговаривая его не участвовать в этом деле, была права.

Но поздно, поздно…

* * *

Императрица смотрела в окно. Короткая июньская ночь так и прошла без сна. Вскоре пойдут по коридорам истопники: лето выдалось прохладным, она постоянно зябла, тем более когда проводила ночи одна. Екатерина невесело усмехнулась, вспомнив приключение с одним из истопников. Как молода она была тогда… как молода и безрассудна! Нет, ее телесные аппетиты не уменьшились, но она научилась ими управлять. Эта ночь вся прошла в телесном голоде, однако душевные муки от воспоминаний были столь сильны, что, войди сейчас Мамонов в спальню, она отвернулась бы от него.

Но он не войдет. Теперь ясно.

Это лишь кажется, что титул государыни-императрицы защищает его носительницу от всевозможных напастей, которые подстерегают обычную женщину. О да, ей изменяли, как самой обычной опостылевшей жене, ее бросали, как самую обыкновенную надоевшую любовницу. И, кажется, ей предстоит снова пережить, что случилось много лет назад.

…Итак, на дворе декабрь 1777 года, Зорич вышиблен вон, Екатерина скучает, злится, томится и готова отдаться первому встречному.

Допустить сие было никак нельзя, и все значительные лица наперебой поспешили представить своего кандидата на занимание приятной и ответственной должности. Пытались подсунуть Екатерине полицмейстера Архарова, но дело не сладилось по взаимной несклонности. И вот на «вакантную должность» были выдвинуты трое: двадцатичетырехлетний кирасирский поручик Иван Римский-Корсаков, немец Бергман и побочный сын графа Воронцова – красавчик Ронцов. Красавчиками были все трое, и все трое в один прекрасный день выстроились в приемной Екатерины – разряженные в пух и прах, с роскошными букетами в руках. Букеты якобы предназначались светлейшему, и дело было лишь в том, чтобы выбрать курьера посимпатичней.

Молодые люди переминались с ноги на ногу, не зная, куда деваться от волнения. И вот появилась Екатерина – как всегда, в сопровождении графини Брюс. Сорокавосьмилетние любительницы наслаждений с любопытством оглядывали выставку красавцев и порою хихикали, как юные девы… впрочем, таковы они и оставались в сердцах своих!

Императрица очень любезно побеседовала сначала с Бергманом, потом с Ронцовым – и наконец приблизилась к тому, с кого уже давно не сводила глаз Прасковья Брюс.

При виде черноволосого, черноглазого, белолицего юноши что-то произошло с мозолистым сердцем этой опытной любодейки. Прасковье почудилось, будто стоит она перед прекрасным цветком и хочет вдохнуть весь его аромат, весь, без остатка, чтобы никто больше не мог им насладиться…

Впервые на лице графини Брюс, к которому, чудилось, прочно, неснимаемо прилипла маска с насмешливым, даже скучающим, пресыщенным выражением, появилась растерянность – особенно когда ее глаза встретились с глазами Ивана Римского-Корсакова, и Прасковья увидела, как смотрят на нее эти невероятные, колдовские глаза. У юноши был вид, словно он набрел на сокровище, которое искал всю жизнь!

Но мгновенная судорога боли промелькнула на лице Прасковьи, когда к Римскому-Корсакову подошла Екатерина, и он обратил на нее свои черные, завораживающие очи все с тем же выражением.

Прасковье вдруг захотелось броситься вон, скрыться где-нибудь в закоулках дворца, выплакать боль, которая переполнила ее сердце лишь оттого, что этот красивый мальчик (в два раза моложе ее!) смотрит на другую женщину совершенно так же, как только что смотрел на нее! Она уже подхватила юбки, чтобы повернуться – и бежать прочь… однако вовремя вспомнила, кто она, где находится, кто этот мальчишка и кто та женщина, на которую устремлен его волнующий взор. И сердце Прасковьи Брюс вновь облачилось в те же непроницаемые доспехи, в кои оно было облачено прежде. Она только одобрительно кивнула, когда императрица после нескольких реплик, которыми она обменялась с Римским-Корсаковым, именно его отправила с букетом к Потемкину.

Фактически это означало смотрины фаворита временного у фаворита главного.

Потемкин был поражен красотой юноши, однако проницательным взглядом своим понял, что этот ему не соперник: он только и будет способен, что исправно делать свое постельное дело, а умом не блещет и, стало быть, императрице станет игрушкою, а не милым другом. И он с легкой душой дал знать Прасковье, что можно приступать к интимной проверке Ивана Николаевича Римского-Корсакова.

Тем же днем лейб-медик Роджерсон провел необходимое освидетельствование, и уже ночью Прасковья Александровна, раздушенная и прибранная, словно невеста, впервые восходящая на брачное ложе, заключила прекрасного юношу в свои объятия и прижала к сердцу, в котором как расцвел некий цветок, так вроде бы и не собирался отцветать. И всю ночь пребывала графиня Брюс наверху не знаемого прежде блаженства, то терзая, то нежа, то муча, то лаская бесподобную красоту, и ладони ее горели, когда касались плеч и бедер ее временного – временного! – любовника.

А поутру, когда Иван ушел, графине потребовалась вся ее обретенная в житейских битвах стойкость, чтобы не умереть от горя при одной только мысли о том, что никогда, никогда, больше ни-ког-да ей не удастся поцеловать эти изящно вырезанные губы, никогда не доведется видеть любовный пламень в этих глазах.

Предстоящего разговора о Римском-Корсакове она боялась, очень боялась – ведь Като была проницательна и старинную подругу свою видела насквозь. И вот женщины встретились для подробного обсуждения всех статей и способностей будущего фаворита. Чтобы императрица не заметила горестного дрожания губ и печали в глазах, Прасковья первой начала разговор (нападение всегда было лучшим способом обороны!):

– Премилый мальчонка, пре-ми-лый, это я тебе, Като, точно говорю, как перед Господом Богом клянусь. Ты не ошиблась, Като, нет, ты не ошиблась, у тебя воистину глаз алмаз, все насквозь, даже через панталоны, видит.

– Ну, даже через панталоны в таком размере-то ошибиться мудрено… – усмехнулась Екатерина. – Но не токмо ж в одном размере дело! А вот скажи, любезен ли он? Чист ли? Затейлив ли?

– Любезен, говорю же: премилый мальчонка, – воодушевленно сообщила Прасковья. – Ласковенький! И чистехонек, беленький, нежненький, так и съела бы! – Она засмеялась, чтобы подавить рвущийся из горла всхлип. – А что до затейливости… покуда более старателен, нежели затейлив. Но переимчив, толк с него будет при должной науке. Я ему для начала кой-чего показала… так, пустячки пустяковенькие… и скажу тебе, с большой охотою перенял. Перенял, и повторил, и так в раж вошел… удержу потом не было!