Страсть Северной Мессалины
Шрифт:
Она провела пальцами по лицу. Щеки были еще влажны.
Медленно поднялась, подошла к высокому окну.
Боже мой, за эту ночь землю припорошило снегом! Все белым-бело, точно саваном покрыто. Мертвая, мертвая земля. А ведь впереди зима, и этот первый, еще легкий снег скуют тяжелые оковы сугробов и морозов.
«Вот так же и я, – подумала Екатерина. – Сердце умерло. Душа остыла… Я похожа на эту землю. Недаром женщин так часто сравнивают с землей…»
Но земля оживает весной. Ожила и женщина.
Дверь в комнаты, которые делили между собой фрейлины Щербатова и Шкурина, внезапно распахнулась, и на пороге показалась Марья Саввишна Перекусихина. Эта странная невзрачная особа была доверенной собеседницей и другом императрицы и в этом качестве находилась при ней неотлучно –
– Щербатова, государыня требует тебя, – сказала она своим неприятным, скрипучим голосом.
Даша прижала руку к груди и тут же отдернула ее. В самом этом жесте не было ничего особенного, но на воре шапка горит. Она только что вернулась и как раз начала вытаскивать из своего привычного тайника очередную ассигнацию, полученную от Аллейна. Она уже привыкла называть Фицгерберта по имени, привыкла получать от него деньги. Об их отношениях знала только Марья. Все очарования и разочарования Даши, связанные с этим человеком, проходили на ее глазах. Они вместе надеялись, что Аллейн вот-вот сделает Даше предложение. Но встреча сменялась встречей – украдкой, словно случайно (самым удобным предлогом было выгуливание собак, и в эти месяцы ни одна фрейлина не проявляла к сей докучной обязанности большего усердия, чем девица Щербатова), а он ни слова не говорил о своих намерениях, словно главным для него было просто встречаться, просто бродить по аллеям Летнего сада, просто болтать, просто узнавать новые русские слова, просто смотреть на Дашу… И она все чаще грустила, все чаще задумывалась над тем, что толку от таких отношений не дождется. Напрасно она что-то напридумывала! А потом как-то раз случайно услышала разговор… Болтали меж собой Храповицкий и граф Сегюр. Сегюр спрашивал Храповицкого, отчего тот не женится. Александр Васильевич отшучивался: мол, не встретил женщину, которая была бы интересней, чем должность секретаря императрицы.
– А мужчину? – спросил Сегюр с кривоватой улыбочкой.
Храповицкий в ужасе отмахнулся:
– Господь с вами, граф! О чем вы вдруг?! Да мыслимо ли обо мне… такое… Да что это вы?!
– Да мне тоже таковые пристрастия скандальными кажутся, – согласился Сегюр. – Прошу извинить, это была неудачная шутка. Однако слышали – лорд Фицгерберт третьего секретаря себе из Лондона выписал? Пригож, хорош, глаз не оторвешь. В английском посольстве еще со времен Чарлза Гембори, который при императрице Елизавете Петровне в России Англию представлял, ведется такое… любовь между мужчинами, вы понимаете?
Храповицкий поперхнулся, сконфузился, принялся озираться, и Даша отпрянула за портьеру, которая очень кстати оказалась рядом.
И замерла там, благодаря Бога, что ее никто не видит.
Так вот оно что… Человек, в котором она видела жениха, – этот человек пристрастен к мужеложству?! Да как же он мог… да как же смел так ее обмануть?! Да больше она ему ни слова не скажет! Вот пусть только появится, пусть только осмелится заговорить с ней! Бросит ему в лицо: «Гнусный содомит!» – и уйдет, брезгливо подбирая юбки, чтобы не запачкаться ненароком.
Марья, которой Даша об этом немедленно рассказала, тоже исплевалась вся. Целых две недели Даша не выходила из своих комнат, сказавшись больной. Вместо нее с тремя собачонками гуляла Марья. В первый же день Даша спросила, видела ли она Фицгерберта. Марья покачала головой:
– Даже не появлялся. Небось милуется со своим любовничком!
Дашу передернуло от отвращения. Однако день шел за днем, отговариваться болезнью больше было нельзя, пришлось выходить… Фицгерберт не появлялся.
А между тем деньги таяли. Куда они девались? Ну, женщина
всегда найдет, куда деньги потратить! Если Дашу спрашивали, откуда у нее деньги на безудержную игру в вист (она постоянно проигрывала, но не могла перестать играть), на шитье новых туалетов, на немыслимо красивое домино из белого муара, которое она заказала для маскарада, она врала: помирилась-де с теткой, ну, та и расщедрилась, и стала ей деньги посылать. Она прекрасно знала, что проверить ее слова невозможно. Княгиня Черкасская жила в своей подмосковной усадьбе, поправляя здоровье, подорванное петербургской сыростью и холодными ветрами. Кроме того, она больше носа не совала во дворец, все так же остро переживая свое унижение перед императрицей, Храповицким и всем двором. Так что Даша могла чувствовать себя в безопасности.Конечно, если тетка приедет, все может выясниться. Ну, когда она еще приедет! А может, не приедет и вовсе.
Даша предпочитала об этом не думать. Размышления о Фицгерберте поглощали ее всецело. И постепенно она становилась снисходительней. Да ладно, ну, содомит, ну, мужеложец, черт с ним, пусть хоть с козами спит, только бы денег по-прежнему давал! Конечно, печально, что придется распроститься с мечтой сделаться когда-нибудь леди Фицгерберт, но на то мечты и зовутся мечтами, что к жизни действительной никакого отношения не имеют. Надо подыскать кого-нибудь другого для замужества. Но кого?!
Она искательно поглядывала на мужчин. На маскараде кокетничала то с одним, то с другим, а, оказавшись рядом с фаворитом, до того разошлась, что совсем стыд забыла. Впервые в жизни Даша видела вожделение в мужских глазах, и это пьянило, как вино.
Потом она никак не могла уснуть, все думала, думала о нем… Вот бы знала государыня, что фрейлина кокетничает с ее фаворитом! Что бы она сделала? Выгнала бы, как когда-то Прасковью Брюс? Но та пострадала отнюдь не за кокетство.
Да нет, наверное, у Александра Матвеевича не достало бы смелости зайти слишком далеко. Однако с этих пор Даша украдкой следила за ним. Казалось или он и впрямь как-то очень пристально всматривался в декольте фрейлин, вслушивался в их голоса? Наверное, казалось… и все же она старалась в присутствии Мамонова говорить тихо-тихо, хрипловато, неразборчиво… И ощущала, что рядом с ним сердце ее начинает дрожать.
Марья все видела, все понимала. И смотрела на подругу укоризненно: мол, опять изводишь себя напрасными мечтами? Опять надеешься на то, чего быть не может, как с Фицгербертом? Но молчала, не пыталась ее остановить. Даша понимала: Марью радует все, что причинит хоть малый вред этой греховоднице, которая заставила ее отца изменить законному императору и тоже стать грешником.
И вдруг Аллейн снова объявился! Да такой обходительный! Немедленно дал Даше деньги, снова весело перебирал придворные сплетни, снова насмехался над собачками…
Она вернулась такая веселая, и Марья тоже развеселилась ее весельем, как вдруг это явление Перекусихиной – словно гром с ясного неба.
Следуя за старой фрейлиной, Даша ощущала, что мелко дрожит. Нет, она ни в чем не виновата. Никто не видел, как она кокетничала с фаворитом или брала деньги от Фицгерберта. Никто не видел, никто не знает – значит, обвинить ее не в чем. Однако почему у Перекусихиной такое злобное выражение? А, наверное, захворала мисс Мими Андерсон-младшая, которая нынче влезла в лужу и никак не хотела оттуда вылезать, словно была не чистюлей-левреткой, а самой настоящей свиньей. И даже тяпнула за палец Аллейна, который ее вытащил, наконец. Он выругался по-английски, завязал палец платком и сказал Даше, что всегда считал доктора Димсдейла умным человеком. Но теперь считает глупцом, коли он привил в России не только оспу, но и развел здесь этих истеричных уродок левреток.
Конечно, конечно, мисс Мими захворала… и поделом ей. Конечно, в этом попытаются обвинить Дашу…
Она совершенно уверила себя, что дело именно в болезни глупой собачонки, и была немало изумлена, увидев, как та, уже отмытая, с новым чистым бантиком на шее, весело гоняется по коридору за своей сестрицей мисс Бетси Андерсон.
В небольшом кабинете находились государыня, ее фаворит, сидевший в углу, возле столика, по обыкновению что-то небрежно рисуя на большом бумажном листе, ну и неизбежный Храповицкий. Вслед за Дашей и Перекусихиной появился еще и Зотов – и встал у двери, не сводя глаз с Даши.