Страстотерпцы

Лобков бумаги дал. Аввакум тотчас и составил писаньице, благословил Алексея Михайловича, жалея и любя. Помянул, как государь шапку уронил перед ним, смиренным.

Сотник взялся доставить письмо великому государю, а на двор Аввакума опять-таки провожали пятеро, с факелами.

23

Зелёная трава была густа, как лошадиная грива. Роса не сверкала, не светила. Зато след пламенел изумрудно.

«А ведь всё спит!» — осенило Никона.

Деревья стояли как нарисованные, даже протока, перегороженная частоколом, не взбулькивала.

Засучил рукава, подоткнул за пояс рясу, в высоченных, по ягодицы, броднях прошёл к первой верше, вытащил, подволок к берегу. Памва и Флавиан подхватили, подняли. Верша заплясала как живая.

— Щука! — ахнул Никон.

Огромная, двухаршинная щука билась в тисках западни. Гнала язей. Язи шмыгали в вершу, и щука застряла в ивовом кольце.

— А язей-то сколько! — ахнул Памва. — Дюжины полторы.

— Поглядим в «Кормилице», — Никон отправился на середину протоки.

Вторая верша была удачливая, но щуки на неё не нашлось. Поймалась пара голавлей да красавец линь.

— Из линя уху мне свари! — сказал Памве Никон.

— Из одного?

— Из одного. И ухи чтоб на одну тарель. Тогда будет скусно.

Деревенские словечки Никон вворачивал в добром расположении духа.

Оставив Памве проверять садки, Никон с Флавианом пошли на озеро. Здесь по сторонам новой дороги тремя громадами лежали камни.

— А много навозили! — изумился Флавиан.

— Мало, — сказал Никон. — Глубина — две сажени. Я хочу не кочку поставить — остров. Чтоб двенадцать саженей в длину да в ширину саженей пять, шесть... До зимы надо камней навозить. Зимой на льду сложим.

Флавиан подтянул к берегу лодку с особо устроенной кормой. Положили на корму две каменные плиты, пуда на три, на четыре. Принесли ещё по камню. Памва сел за весло, а Никон прихватил ещё один «барашек», круглый, почти ядро, пробрался на нос. Поплыли к вешкам с красными лентами.

Столкнули камни в воду. Никон свой «барашек» кинул особо, прочитав молитву.

— Строил монастырь, а теперь, Бог даст, хоть крест воздвигну.

— Ночью приехала испросить твоего благословения, святейший, игуменья Марфа из Воскресенской девичьей обители.

— Все будут у нас! Все! Кто опоздает — на коленках приползёт.

— Стало быть, Марфа прозорливая.

Никон показал чётками на берег. Поплыли.

— Позови матушку в келью, — сказал Никон Флавиану, отправляясь на стройку.

— Пустит ли Наумов?

— А ты его не спрашивай. Пусть по всякому делу, хоть из-за гвоздя, ко мне приходит.

Никон строил новые кельи, а Наумов не знал, как ему быть. Строился патриарх широко: смиренный монастырь превращался в терем. Строить Никону не воспретили, но ведь он — инок! — игумена Афанасия на посылках держит. Иосиф, архимандрит, на запреты не горазд. К Никону является, склоня голову.

Игуменья Марфа слушала святейшего, подняв шёлковые свои бровки. Чёрные ресницы стрелами, глаза — милее незабудок, губы сложены ласково, будто что-то сказать хотят, а не скажут.

Никон, помолодев лет на тридцать, вспоминал, как строил на Валдае Иверский монастырь.

— Если бы не твоё святейшество, мы бы и не ведали об Иверской иконе! — простодушно сказала Марфа.

— Не человека хвали — Бога. Хочу я, матушка, — сказал Никон прямо, — чтоб твои певуньи приезжали ко мне в Богоявленскую церковь на воскресные да на все праздничные службы.

— Поют, как везде! — быстро ответила Марфа, опустив глаза, но от похвалы зарумянилась.

— Обо мне, чай, никто не скажет — соловей, а вот твоих певуний райскими птахами именуют.

— Инокиня Манефа расстаралась. Уж так регентует, что её у меня чуть было не украли.

Глянул Никон на Памву, и на стол подали блюдо с невиданными в здешних краях огромными яблоками. Выпил с матушкой чару вина душистого, сладкого, из жарких земель. Дал денег на кружева — украсить церковь и будущую свою келью.

Уехала игуменья, увозя яблоки и неясные, но громоздящиеся друг на друга многие надежды.

Едва игуменья за порог, пожаловали крестьяне из патриарших сел Короткова и Богословского. Привезли деньги святейшему, но просили написать грамоту от посягательств местных властей.

Монах Пров, присланный недавно из Нового Иерусалима, пошёл к игумену Афанасию за чернилами, за печатью.

Прибежал с одной только печатью, красный, разобиженный.

— Пристав Наумов чернила отнял!

Явился и сам Наумов. Гроза грозой!

Никон стоял перед распахнутым окошком и благословлял купца-молодца.

Купец с огромной прибылью продал товары и, помня, что благословил его святейший, подал опальному кошелёк с деньгами да кунью шкурку.

Купца теснил настойчивый дедок, тянул Никону денежку, приказывая:

— Ты сам помолись о Матрёне! Всякий сирота был ей как родная кровь. Всем была мать и слуга. Помолись о душе её! Да денежку-то возьми. Без подаяния молитва крепка ли? Ты возьми денежку-то мою! Святейший!

Никон благословил купца, дал поцеловать руку и наконец обратил взор на старика:

— Что попусту мелешь языком?! Денежку твою давай. Помолюсь о Матрёне, царство ей небесное. А ты бы шёл к моим строителям. Топор из рук не валится?

— Да я один в починке-то нашем церкву ставил!

— Вот и потрудись... За труды тебя и накормят и заплатят.

По дороге, заворачивая, пылила лихая тройка, и Наумов, отстранив Никона от окна, закрыл его, задёрнул занавеской.

— Благослови, святейший, выйти к людям! — поклонился Никону Памва.

— Какой он тебе святейший?! Он всего лишь инок! Пусть он перед тобой спину гнёт. Ты иеромонах!

Подошёл к окну, растворил, закричал на толпящихся людей:

— Все прочь! Здесь нет святейшего, здесь — государев опальник, низверженец вселенских патриархов!