Страстотерпцы

Захлопнул окошко. Приказал стрельцу, с которым пришёл:

— Ступай к игумену, пусть даёт железную решётку. Нынче же поставь на окошко! — Повернулся к Никону: — А дорогу я перенесу за версту... Нашли у кого благодати искать! Дурьи башки!

— Вот помолюсь Господу, и будешь ты служить мне, сживающий меня со свету, как раб! — воскликнул Никон, зловеще краснея.

— Святейший, полежал бы ты! — испугался Флавиан.

— Не смей называть его святейшим! — топнул ногой Наумов. — Есть в России патриарх! Двух не надобно.

Флавиан заткнул уши руками.

— Вот как я тебя слушаю! Буду называть святейшего святейшим, буду ходить под его благословением! Иоасаф, что сел на место господина нашего, непрямой патриарх! Вселенские патриархи — непрямые. Нанятые, низверженные! Просили у нашего господина три тысячи рублей, обещались, коли дашь посулу, будешь по-прежнему патриарх!

— Мели Емеля! — рявкнул пристав.

Ушёл, саданув дверью.

А на окошко, со стороны дороги, уже прибивали железную решётку.

Дорогу Наумов тоже отвёл от монастыря. Поставил стрельцов, хочешь не хочешь — объезжай. Старую дорогу перекрыли в двух местах. Торжествовал Наумов, но недолго.

Вдруг явился в монастырь стряпчий Иван Образцов: дошла одна из жалоб Никона до великого государя.

Увидевши решётку на окнах, перерытую дорогу, послушав архимандрита Иосифа, игумена Афанасия, допросив людей Никона, стряпчий именем царя за унижение достоинства опального посадил Наумова в сторожку и приставил двух стрельцов. Три часа держал под арестом, до слёз разобидел Никона:

— Степан мучил меня тридцать недель, а ты посадил его на три часа! То ли наказал, то ли показал, чтоб и впредь без опаски мучил и морил меня.

Однако Наумов явился к Никону осунувшийся, со страхом в глазах: сбылось ведь предсказанное святейшим, как раб пришёл.

Кланялся, бормотал:

— Прости меня, грешного! Я человек подневольный. Как мне приказано, так и делал.

— Врёшь! — сказал ему Никон беспощадно. — Ты сердце вкладывал, унижая меня.

— Вкладывал! — покаялся Наумов. — Прости, святейший!

Это «святейший» обрадовало Никона. Помягчал:

— Делай дело своё, аки Лонгин, Иудой не будь.

Степан от таких слов на колени пал.

— Боюсь Бога, святейший! Помолись обо мне... Я ведь мучил тебя царя ради, хотел добыть для великого государя твоё благословение. А ты не даёшь!..

— И не дам! — сказал Никон. — О тебе помолюсь!.. О ненавистниках моих помолюсь, но с царём у меня будет суд перед Богом.

— Смирился бы ты, господин! — замотал головою пристав. — Государь за твоё благословение готов наградить тебя многим жалованьем.

— Вернёт мои монастыри, тогда благословлю! — отрубил Никон, замыкая сердце и душу на замок.

Уж такое величие явилось в его лице — содрогнулся бедный пристав, взмолился про себя: «Господи! Зачем здесь моя служба? Многие живут себе в иных местах, свету Твоему радуются...»

24

В Рыженькую приехала царицына сестра-боярыня Анна Ильинична. В её поезде пожаловали сыновья Малаха, подмастерья Оружейной палаты Егор и Федот, и сестра их Маняша.

В подарок отцу привезли братья трёхаршинную икону Спаса в Силах. Серебряник Федот обрамил икону тонким кружевом. Не сразу углядишь: кружево сие — шестикрылые серафимы. На саму-то икону, как на живого Господа, душою смотреть — неизречённая радость, а глазами — страшно. Суета из сердца червём наружу лезет.

Егор списал икону с кремлёвской благовещенской...

Золотая рука Господня благословляла, но смотреть на сложенные по-архиерейски персты было всё равно что на солнце. Слепила Фаворская белизна ризы Господней. Лик Христа тоже чистое золото, и глаза золотые, да в чёрных зрачках уж такая бездонная тайна творения, уж такое пронзительное: «Ведаю!» — невозможно покривить душою и не раскаяться в самом стыдном грехе, не сказать о себе словами апостола Иакова: «Прости меня, Господи, ибо я «человек с двоящимися мыслями не твёрд во всех путях своих».

Риза Господня и Престол Господень сливались в единое белое сияние. Престол несли на пламени крыл серафимы, кругом же клубилась бездна Вселенной, сотворённой Словом. И чудились в той бездне лики дивных ангелов, но они-то и закрывали Тайну Тайн.

Братья поставили икону в святой угол, и Малах опустился перед Господом на колени и прошептал:

— Исусе! Неужто дети мои, кровь моя, сотворили сие? — Стукнул, да пребольно, лбом о половицу. — Не сомневаюсь, Господи, но дивлюсь и не могу нарадоваться.

Встал, перекрестил сыновей.

— Как солнце!

Маняша и Настёна с Емелей, с детишками стояли у порога, оробев перед Спасом. Маняша тоже видела икону впервые, братья о подарке отцу не рассказывали в дороге.

Богатая дочь привезла батюшке вишнёвый зипун, розовую рубаху. Тотчас и обрядила в обновы. Малах похорошел, повеселел. Емеля получил от свояченицы холодные сапоги да набор плотницких топориков. Настёна — скатерть, платье, шаль. Детишки — сладости. Братья одарили сестру-деревенщину лисьей шубкой, красными чёботами. Емелю — шапкой из рыси, детишек — красными кушаками.

Привезено было много всяческой снеди, но ради праздника Малах велел зарезать борова.

Пировали, поминали матушку, жалели, что нет Енафы с Саввой...

Тут-то и пожаловала боярыня Анна Ильинична.

Вошла владычицей, а увидела икону — величье да барство растаяли, как тени в полдень.

Строго смотрел Господь на рабу.

Семейство с лавок повскакало, кто на колени кинулся, кто в земном поклоне спину согнул. Малах не растерялся всё-таки:

— Садись с нами, боярыня!

Может, в былое время приглашение раба показалось бы Анне Ильиничне дерзновением, но пришла она в дом сеятеля просительницей. Не погнушалась, села, куда указали, а указали под иконы, выпила чару за здоровье хозяина, отведала печёнки. Скушала хвостик укропа, похвалила солёные рыжики. А потом сказала:

— Слышала я, есть в здешних краях сильные лекари. Не помогут ли мне, грешной?

— Да кто ж у нас лекари?! — развёл руками Малах. — Лесовуха была великой травницей. Так давно уж её нет. Девка ещё была прозорливая, Евсевия. Тоже Господь прибрал... В святом ключе вода-спасительница. Иные, испив глоток с ладони, забывают свои болезни, иным не помогает. Всё от Бога! Как Бог даст!