Страстотерпцы

Жизнь шла себе чередом.

10 сентября великий государь с царицею, со всем семейством ездил в Коломенское.

17 сентября, на именины великой княгини Софии Алексеевны, в десятилетие царевны, Алексей Михайлович присылал патриархам из похода в село Всевидново именинные пироги.

18-го воротился в Москву.

20- го принимал посланника короля английского и шкотцкого Карлуса сэра Ивана Гебдона.

21- го ходил в поля тешиться.

22- го — в село Преображенское.

25-го — в день Сергия Радонежского отстоял обедню в храме Троицкого подворья, в Москве.

26 сентября был в Чудовом монастыре на отпевании супруги учителя своего и дядьки, боярина Бориса Ивановича Морозова — драгоценной Анны Ильиничны.

Не много дней вымолил сеятель Малах для своей госпожи.

Горько плакала по сестре царица Мария Ильинична. Анна была младшая в семье.

Стоя на отпевании, Алексей Михайлович недобро косился на женину родню. Милославские церковной реформе противились неявно, да упрямо. Илья Данилович, доносят, клянёт и Никона, и вселенских патриархов. Петухом на семейство своё глядит, а петух-то щипаный. Старость ощипала пёрышки.

Спохватился Алексей Михайлович: у гроба покойницы не о вечной жизни думает, о суетном. Да ещё и сердит. Вдруг понял: Никон на грех навёл! Из Ферапонтова монастыря приспел донос: Никон-де величает себя не только патриархом, но и папой. На поклон к нему ездят из Каргополя, из Белоозера, под руки водят.

«Господи! — взмолился Алексей Михайлович. — Освободи меня от гнева. Господи! Пусть живёт себе отче Никон в довольстве, пусть утешает себя как может, а меня, грешного, простит».

Гоня прочь мысли о Никоне, вспомнил, как хороша была Анна Ильинична на свадьбе с Борисом Ивановичем.

Поглядел на Марию Ильиничну — теплом обдало сердце. Не отцвела, милая, за двадцать лет супружества. Красота переменилась, но ни на толику не убыла.

А ведь собинный друг спас голубушку от чумы. Никону долгим счастьем обязан.

Перекрестился.

...и в то же самое мгновение и Никон осенил себя крестом: закончил выбивать на каменном кресте надпись. Крест вырубили каменотёсы, но надпись он сотворил своими руками: «Никон, Божией милостью Патриарх, поставил сей крест Господень, будучи в заточении за слово Божие и за Святую Церковь, на Белоозере, в Ферапонтове монастыре в тюрьме».

Точно такую же надпись он вырезал на кресле, а келейники его награвировали на всех келейных сосудах. Гнев искал себе выхода, и Никон страдал от несмирения своего.

Господь был щедр на тишину. Тишина стояла в серебряном, ожидающем зимы небе, возлежала на водах — ни единой морщинки на весь простор. Молчали обмершие леса. Земля, ещё не холодная, не уснувшая, пригорюнилась — уж такими редкими, такими летучими стали ласки отдаляющегося солнца.

Сердце у Никона дрогнуло. Догадался, что похож на окружающую его землю. Всё великое, что было написано ему на скрижалях судьбы, свершилось. Остались вот эти каменные укоры да поклонение падких на слухи глупцов.

Из Москвы привезли басню! Дескать, царь собирается позвать Никона в стольный град на новый собор. Место бывшему патриарху уготовано ещё большее — папа православных вселенских церквей.

Кого в Москве озарило?! Да чем невероятнее слух, тем больше ему веры. Первым прибежал на поклон пристав Степан Наумов. Потный, губы белые.

— Святейший! Дозволь проводить тебя на обедню.

Провожая, под руку поддерживал. Открыл на покаянии наитайнейшее:

— Царь Алексей Михайлович, посылая меня в Ферапонтов монастырь, со слезами просил умолить твоё святейшество о благословении и о прощении. Я же по глупости хотел получить от государя письменный указ, зело рассердил света нашего. «Зачем тебе, — говорит, — запись, чтоб ты с женой дома её читал? Не веришь, что ли, словам моим?» Ох! Ох! Святейший! Уж так царю тошно без твоего благословения, без прощённого слова! Смирись первым, и будет тебе по желанию твоему: монастыри, слава, великие вклады.

Пригорюнился Никон. У него всего-то и осталось от былой необозримой, необоримой мощи: не щадить царя, не прощать его за отступничество от былых мечтаний, от похода на гору ко Господу. Строили храм нерукотворный, складывали не камни, а любовь к любви, сеяли поле не рожью, но молитвами, ожидая дивного урожая.

Ночью Никон плакал.

Проснулся бодрым, а первая наплывшая думка была невесёлой: не всякое утро мудренее вечера.

И верно, привычный ход жизни нарушил архимандрит Иосиф, принёс Никону новый, присланный из Москвы «Служебник» с приложением соборного свитка, показал самое интересное место. Никон прочитал: «А та клятва и проклятие, еже писано есть в книзе Жезл, возводится ныне точию [53] на Аввакума, бывшего протопопа, и на Лазаря-попа, и Никифора, и Епифания, чернца соловецкаго, и Феодора-диакона и на прочих их единомысленников и единомудренников и советников их, дондеже [54] пребудут во упрямстве и непокорении».

53

Только лишь.

54

Покуда.

— Враги твои наказаны и закляты, — сказал Иосиф.

— Велика радость! — горестно воскликнул Никон. — Прошлогодний собор, где свои судили да рядили, был строг, но милостив... У нанятой царём иноземщины ни совести нет, ни боли за русских людей. Все старые книги прокляли за невежество и глупость, все прежние соборы названы мятежом, суемудрием, расколом. Ишь, светочи! Царю и то стыдно: бродяг нанял святоотеческое охаять.

— Святейший, да ведь ты сам исправлял неверные обряды.

— А вокруг меня не вились, что ли, греки да жиды? Как мухи, вились! Тот же Лигарид. — Отмахнулся, прочитал вслух приговор старому обряду: — «Аще же кто не послушает повелеваемых от нас и не покорится святой Восточной церкви и сему священному собору или начнёт прекословить и противиться нам, и мы такого противника данной нам властью...» — Засмеялся: — Какой властью-то? Бродяги безродные! «...проклятию и анафеме предаём как еретика и непокорника, и от православного всесочленения и стада и от церкви Божия отсекаем». Куда как строго, а им мало, крови русской хотят испить! Всех непокорившихся священников скопом сдали мирским властям. «И казнить их разным томлением и различными муками, и так кому языки отрезать, кому руки отсекать, кому уши и носы, и позорить их на торгу и потом ссылать в заточение до кончины их». Личины христолюбивые, а под личиною — гиены африканские!

— Крепок ты на слово, святейший! — вздохнул Иосиф.

— Архимандрит, архимандрит! — Никон даже за бороду себя потягал из стороны в сторону. — Не о моих словесах речь, о соборных. Для матушки-Руси соборные угрозы — всё равно что пару в бане поддать. Коли станет царь языки резать, руки сечь, уши да носы отчекрыживать — не миновать раскола. Не миновать, архимандрит!

Положил «Служебник» в руки Иосифу и прочь пошёл от книжных дел. Приказал везти крест на остров.

На телегу крест взваливали монахи, а пособляли им приехавший из Каргополя Земской избы староста да голова кружечного двора из Белозерска. Игумен Афанасий тоже прибежал, тоже ручкою крест на телегу подталкивал.

Каменное основание острова поднималось над водою глыбисто, вечно. Теперь возили лодками землю.

Крест Никон указал поставить лицом к дороге, которая зимою идёт по озеру. Пусть всякий путник остановится, прочитает, воздаст молитву за страстотерпца-патриарха.

Крест водрузили. Никон отслужил молебен и отослал всех прочь, оставив себе лёгкую лодчонку.

Стоял перед крестом, воздев руки к небу, и сам издали казался чёрным крестом.

Вернулся с озера озябший, но приветливый, ласковый. Послал Памву за Наумовым, спросил: