Страстотерпцы

Алексей Михайлович немножко развеселился:

— Лежала навзничь — оттого и страхи... Какое оно, царство-то, было? Мешок, ларь, шуба?

— Не ведаю, — сказала Мария Ильинична и вдруг тихонько засмеялась. — Господи! А вроде бы котёнок.

— Царство?

— Царство!

Оба засмеялись. Попили кваску. Прочитали «Свете тихий». Легли.

Утром Мария Ильинична сказала:

— Боюсь я родить-то. Двенадцать раз рожала, ничего в голову не беря, а теперь боюсь...

— Помнишь, когда Софьей ходила? Икону из Анзер присылали — Зосиму и Савватия... Не послать ли куда за Настасьей Узоразрешительницей?

— На Соловках-то мятежно...

— На Кож-озеро пошлю, на Кубенское... На Белоозеро... У батюшки Неронова благословения испросим. На бессребреников Косьму и Дамиана старца-упрямца в архимандрита посвятили.

— Слава Богу! — перекрестилась Мария Ильинична. — Ты пошли, государюшко, пошли гонцов за иконой-то! За Настасьей-помощницей. Люблю великомученицу. Читаю «Житие» — плачу. Крестообразно распяли страдалицу между четырьмя столбами, над ярым огнём. За всех нас отмучилась. Государюшко, вели гонцам, чтоб искали Настасью в красных чёботах. В красных, в царских.

Сказано — сделано.

За иконой поехали младшие в Оружейной палате, сыновья Малаха Федот-серебряник да Егор-знамёнщик. Завернули дорогою в Рыженькую, у батюшки благословение взять. Застали Енафу с сыновьями, со старшим Новой, с белобрысеньким, ласковым на взоры Малашеком.

— Савва в Астрахань с кораблями пошёл, вот я и навестила батюшку, и вы — тут как тут! — радовалась братьям старшая сестра.

— Моя надежда! — гладил Малах по головке Малашека. — Мы с ним да с Настениным сыночком и поле пахали под озимую пшеницу, и сеяли. Давал голубчику борозду пройти. Прямёхонько вёл. Быть ему сеятелем! Быть!

Мальчик улыбался, тянулся языком слизнуть со стола хлебную крошку. И слизнул.

Ходили смотреть всходы. Ровнёхонькие, густые. По лесам уж сквозняки гуляют, трава рыжая, бурьяны тёмные, а поле — счастье глазам! Зелено, шёлково, как перья селезня.

Благословил Малах Федота да Егора в дорогу, уехали братья за иконой в дальние, в северные монастыри.

Ноябрь, а погода тихая, нехолодно. Затаилась земля, ожидая снегов, задремала, покорная.

Сказал Иова матери:

— Сводила бы ты меня на озеро, где Лесовуха жила.

Встрепенулась Енафа, как вспугнутая птица, но согласилась:

— Что ж, хоть и погорели те места, хоть и многие соблазны изведала я там, пошли...

Ночью вдруг мороз ударил. Да сильный. Всполошился Малах, не побил бы озимь. Только что поделаешь? Работает мужик, а даёт Бог. На всё Его Господня воля.

— Нехолодно ли в лес идти? — спросила Енафа Иову.

— Нехолодно.

Дорогой рассказала сыну, как напугала её Лесовуха. Велела с трёх болот клюквы принести, а вернулась — в избе две птицы. Одна огромная — Лесовуха, а другая — белоснежная, он, Иовушка, соколеночек.

Открылась, поведала, как ушла лесная ворожея из жизни. Сожгла себя на острове, до небес огонь стоял.

Слушал Иова матушку, и глаза его сверкали потаёнными думами.

Пришли на озеро. Островок — огненная могила Лесовухи — белёхонек от берёз.

На озере лёд. Ступила Енафа — прогнулся. Иова глянул на матушку и прошёл по первому-то льду, будто по тверди. Принёс с острова земли в рукавице.

— В Мурашкино отвезём. — И спросил: — А где сундук зарыт, с Лесовухиным кладом?

— В Кокше, под дубом. Отсюда двенадцать вёрст. Взять хочешь?

— Нет, — сказал Иова. — Времена не исполнились... А коли что приключится, Малашеку о том сундуке скажи... Когда в возраст войдёт.

— Оставь его мне, Иова! — вскрикнула Енафа нечаянно.

Посмотрел сын на мать, ничего не ответил, но глаза были как омуты, птичьи глаза.

21

На Рождество царевич Алексей поднёс матушке стихи своего сочинения.

Мария Ильинична грелась у печи, и не потому, что холодно ей было, а ради ласки. Русские печи, даже в царском терему, чужеземными изразцами выложенные, не скупы побаловать человека.

Алексей Алексеевич пришёл с учителем своим со старцем Симеоном, который стоял поодаль, наслаждаясь волнением, охватившим пиита.

Стихи были написаны на пергаменте, разрисованы знатными изографами.

— Ты сам вслух вирши прочитай великой государыне, царице-матушке! — посоветовал Симеон, тоже трепеща от предвкушения новой славы своей.

— Скажи вирши! Скажи! — попросила Мария Ильинична, любуясь трогательным смущением сына.

Царевич поднял голову, выставил вперёд правую ногу, убрал, выставил левую, кинул вверх правую руку и ликующим голосом нараспев объявил:

— Стихи на Рождество Христово к государыне-царице от государя царевича.

Бог Господь ныне в мире проявися, Во Вифлеемстем вертепе родися, От Пречистыя Марии-девицы...

Стихи были длинные, царица, прослезясь, многое пропустила мимо ушей, но конец ей очень понравился:

Приветствую ти, пресветлая мати, Сыновним сердцем, моля Христа Бога, Да подаст тебе жити лета многи Здраво, весело и венец сготует: Идеже в славе вечной Сам царствует!

Сочинителю матушкин поцелуй, а наставнику — награда: серебряная тарелка, серебряная ложка, пять сияющих червонцев.

Минул пресветлый праздник, минули святки. Стало тихо в тереме. Мария Ильинична хворала. Приезжих боярынь не звала к себе, ждала икону.

Икону Настасьи Узоразрешительницы привезли на Сретенье.

Икона была с окошко. Лик у Настасьи строгий, риза строгая, серая, а чёботы весёлые, красные.

Ободрилась Мария Ильинична.

Алексей Михайлович опять церковными делами был занят. Разбирал донос Никона то ли на Ртищева, то ли на Хитрово. Монах Флавиан Ртищева уличил, а в письме был назван Хитрово.