Страстотерпцы
Шрифт:
— Да в чём же твоя хитрость? — вопрошал упрямый посол. — Уж не в том ли, что дослушиваешь до конца, помалкивая?!
Однажды сказано это было в сердцах, лиса вдруг тявкнула, да так, что волк поднял голову и посмотрел на Афанасия Лаврентьевича белыми глазами. От того погляда душа в пятки ушла.
Огорчился великий посол.
Уж такое время пришло, куда ни поворотись — не возрадуешься. Приехал подьячий из Посольского приказа, привёз корабельные новости. Глупейшие. Трёхмачтовый «Орёл», яхта, два шлюпа, бот готовы были уже в августе, а вот больших канатов, на чём стоять кораблям, так и не сделали. Канатных мастеров коломенский епископ не прислал. Малые и большие якоря, числом одиннадцать, выкованы, но привязать их тоже нечем. Смотритель за строительством Яков Полуехтов царю жаловался: зимовать кораблям в Дединове немочно — стоять негде, сторожей нет. Царь указал перегнать флотилию
«Немочно! — возражал Буковен. — Хоть и присланы теперь сорок пять ямщиков в корабельщики и гребцы, но карт нет, кормщиков среди присланных тоже нет. Вода мелка».
«Глубока! Ещё как глубока! Воды прибыло! — надрывался Полуехтов. — Полковник Буковен со своими иноземцами бражничает, не радеет о государевом деле».
— Чем же всё это кончилось?! — оборвал Ордин-Нащокин подьячего.
— А ничем. Зима ныне ранняя. Снег выпал, на реках забереги.
Оставалось только вздыхать. В России уж зима. А здесь до холодов далеко. Леса только-только в жар бросило.
Бросало в жар и самого Афанасия Лаврентьевича: великое дело изничтожил король Ян Казимир. Потерпеть бы ему с отречением хотя бы месяц, пока съехались бы послы... Больно нужен ему теперь вечный мир! Выторговал у сейма триста тысяч флоринов годовой пенсии и снял корону, как обузу. Впрочем, на словах сострадал Речи Посполитой, народу польскому. Предлагал сейму разумное, якобы думая о будущем несчастливого государства, а на самом деле — неисполнимое. Выступая в последний раз перед польским рыцарством, со слезами на глазах умолял отдать корону Алексею Михайловичу, белому русскому царю. Пророчествовал: «Иначе Речь Посполитая доведёт себя до разделения своих областей между соседственными державами. Москва опановит себе Великое княжество Литовское, Бранденбургскому двору отворено будет Великое польское порубежье, Австрия не выпустит из рук своих Кракова, и каждый из соседей захочет овладеть ближайшею частью Польши, по праву завоевания».
Нечаянно ли, по злому ли умыслу, но королевская прощальная речь была великим соблазном. Всколыхнула она в Алексее Михайловиче угасшие надежды. Для Ордин-Нащокина одна из причин безнадёжного сидения в Митаве была великая неохота явиться теперь в Москву, принимать участие в пустом деле: добывать царю королевскую корону.
Изнемогая от сомнений, Афанасий Лаврентьевич ходил в дубраву душой отдыхать, с волком, с лисицей. Радовался боровикам, стаивал под кроной великого дуба, пращура дубравы. Да куда от себя денешься?
Безрадостно думал о невозможности соединения славянства под сенью русского древа. Бог послал притчу наяву: корова, волк и лиса, выросшие вместе, живут себе в одном сарае, но разве соединимы под единой кровлей православие и католицизм? Приобретя золотой обруч Ягеллонов, не потеряет ли Алексей-то Михайлович шапку Мономаха? Соловки, хоть и страшно то вымолвить, — от царя пушками открестились... из-за малых перемен в церковном обряде, а что станется с Россией, если государь поменяет святоотеческую шапку с крестом на многорогую, чуждую? Очнулся однажды Афанасий Лаврентьевич от мечтаний и дум и чувствует — тепло. К правой ноге жмётся волк, к левой — лисица, а сам он дуб спиной подпирает. Умилиться бы, да не пустил в сердце нежности, усмехнулся; хочешь привязанности — корми.
Загремели вдруг колеса экипажа, из кареты выскочил дьяк Иван Савинович Горохов.
— Смилуйся, Афанасий Лаврентьевич, за тобой! Вчера на ночь глядя приехал человек литовского канцлера, а нынче утром — гонец из Стокгольма, от королевы Гедвиги.
Ордин-Нащокин молча сел в карету, лошади помчали, и он даже не оглянулся, забыв сразу о волке, о лисице...
Шведская королева писала великому государю от имени малолетнего сына Карла XI: «Ваше величество уговорились о съезде с его величеством Яном Казимиром, не объявивши нам, не оказавши нам этой чести. Нашему королевскому величеству этот съезд не надобен, потому что с вашим царским величеством о вольной торговле мы условились в Кардисском и ещё в Плюсском договоре, а с королём польским — в Оливском {57} . Что в этих договорах постановлено, то все будем содержать крепко, без всякого умаленья, и потому послов наших на тот съезд отправлять
мы не соблаговолили».57
...с вашим царским величеством о вольной торговле мы условились в Кардисском и ещё в Плюсском договоре, а с королём польским — в Оливском. — Кардисский договор (см. коммент. № 49). Плюсский договор 1583 г. — договор о перемирии между Россией и Швецией, заключён в 1583 г. на реке Плюссе на три года. Этот договор вместе с Ям-Запольским перемирием 1582 г. завершил 25-летнюю Ливонскую войну 1558—1583 гг. По условиям Плюсского договора, под властью Швеции остались захваченные у России города Ивангород, Ям, Копорье, Корела с их уездами. Россия сохранила лишь узкий выход к морю в устье Невы. Оливский мир 1660 г. — мирный договор между Швецией с одной стороны и Речью Посполитой, Австрией, Бранденбургом — с другой. Подписан при посредничестве Франции 3 мая 1660 г. в Оливском монастыре близ Гданьска. Завершил войну, которая велась Швецией с Польшей с 1655 г. По этому миру польский король Ян II Казимир отказался от претензий на шведскую корону; к Швеции отошли Эстония и большая часть Латвии. Оливский мир поставил русское правительство перед перспективой борьбы с шведско-польской коалицией и вынудил Россию пойти на заключение со Швецией Кардисского мирного договора 1661 г.
Шведского гонца Ордин-Нащокин к столу не пригласил, отпустил без награды.
Иной приём был вестнику канцлера Паца. Афанасий Лаврентьевич, ещё не читая послания, наградил шляхтича сороком соболей.
Канцлер сообщал: царевич Алексей представлен сейму кандидатом на корону, и сомневаться в избрании именно его, сына великого государя великой России, не приходится, сторонников множество, народ мечтает о таком светлом государе, но есть, однако, условия, исполнить которые необходимо. Условия эти помещались в десяти статьях. Христофор Пац и его сторонники просили Алексея Михайловича даровать Польскому царству старшего из сыновей, уже способного управлять государством. Жёстко оговаривалось: царевич не может быть королём иначе, как приняв при короновании римско-католическое вероисповедание. Он также принимает на себя обязательство терпеть унию. Отречение от наследования русской короны обязательно.
Афанасий Лаврентьевич вспомнил корову, волка и лисицу и вздохнул. Требования законные, но каждое из них для Алексея Михайловича — мука мученическая. Любимый сын, надежда должен стать папёжником, врагом православия.
Отречение от шапки Мономаха есть отречение от мечты соединить два великих царства — в величайшее. Сможет ли Алексей-то Михайлович переступить ради чужой короны через родное сердце?
Все следующие статьи были торгашеские.
Требовали возвратить Киев и все утерянные области. Даровать войскам, польскому и литовскому, три миллиона.
Заплатить долги Яна Казимира.
Всем, кто избирает, воздать значительную денежную благодарность.
Иметь два войска для отражения войны от шведов и Франции.
Государям, московскому и польскому, иметь между собою вечный союз.
За обедом, говоря лестное о польском и литовском рыцарстве, Ордин-Нащокин поднимал здравицу за здравицей, заодно выспрашивая гонца о настроениях в сейме, в народе, среди шляхты. Выходило, что Алексей Алексеевич опережает по симпатиям и герцога лотарингского Конде, и князя нейбургского Филиппа-Вильгельма, и курфюрста бранденбургского... Уступал, может быть, одному императору Леопольду, ибо Леопольд — зрелый муж, а царевич ещё только в отроческих летах.
— Но! — восклицал пылко шляхтич. — У нас о царевиче так говорят: птенец северного орла, утвердившись в доме Ягеллонов, укрепит юность Белого Орла! Орла Речи Посполитой!
Крепок был шляхтич, но вино крепче. Воспылав к Афанасию Лаврентьевичу любовью, открыл ему всю истину, ничего не тая.
— Кто больше заплатит, тот и король, — сказал, поднимаясь из-за стола, чтобы на своих ногах покинуть дом великого посла.
Проводив гостя, Афанасий Лаврентьевич немедля сел писать ответ литовскому канцлеру.
«Прежде всего надобно исполнить то, о чём договорено, съехаться в Курляндии, — настаивал он на своём. — Даст Бог, на этом съезде все тайные дела к вечному миру совершены будут. Шведы в съезде отказали: явно, что не рады они видеть союз Москвы с Польшею. О государе же царевиче — быть ли ему королём польским — воле праведной Божией кто противится? Как восхощет, так по прошенью верных своих и сотворит. А прежде всего между обоими многочисленными народами надобно вечное утверждение учинить, и тогда, будут ли государи родные или чужие, во всяком случае будут жить в единстве богоугодным советом».