Стрекоза в янтаре и клоп в канифоли

— Поразительно натуральный, — пробормотала Юлька, уставившись на ладони. — Я же всё чувствовала. Каждую неровность на камнях. И как будто бы прилипала к ним. Ползла вверх по стене, как… — она вновь придирчиво оглядела ящерку. — Как ты. Это что, намёк на мои перспективы? Реинкарнация в ящерицу? Такая негодяйка, что и на облезлого кота не тяну? — вспомнила она перл Высоцкого про «не умираем насовсем».

Белая нечисть равнодушно отвернула морду: не пожелала дискутировать с истеричкой. Юлька встряхнулась и решила её игнорировать: вдруг нечисть сама собой пропадёт?

Она осторожно выползла из-под тяжёлой мускулистой руки — странно, что Кирилл не проснулся от её возни. Выскользнула прямо в пижаме на лестницу и скатилась по перилам на первый этаж. Пошлёпала босыми ногами к стеклянной стене, прилипла к ней щекой. Так сказать, остудить «воспалённый разум», пока тот окончательно не выкипел.

Боковым зрением уловила какое-то движение за стеклом. Отлипла от него, пригляделась: их слесарь-плотник-дворник, что приходил на работу из соседнего дачного посёлка. Как бог на душу положит: и днём, и ночью — у него индивидуальное время исчисление.

Игнат Платоныч был нелюдимым вдовцом лет шестидесяти. Все три сына давно разъехались: проживали кто где. Но постоянно звали отца к себе. А тот вцепился в свою дачную развалюху и ни с места. Законсервировался в ней прочно. Даже в Иркутской квартире бывал редко.

Странно: почему некоторые люди умеют лишь отдавать? А когда их самих пытаются чем-то оделить, упираются, как бараны. И брыкаются, как ослы — размышляла Юлька, натягивая ужасную лисью шубу до пят, в которой она могла посостязаться со стогом сена. И, несмотря на затаённую обиду Кирилла — не пришёлся ей, вишь ты, его подарок — надевала это уродство только дома. Погулять во дворе за высоким забором.

Игнат Платоныч вырастил сыновей. Вкалывал, чтобы те ни в чём не нуждались — жизнь на это положил. Но их заботой пренебрегает — почти возмущалась она, выползая на заднее крыльцо дома. Словно все трое в чём-то провинились перед отцом. Юлька нарочно поинтересовалась у Ирмы Генриховны характеристикой на Игнатычей. Та их расписала в превосходных красках, ибо отлично знала всех троих.

Гордость, как не посмотри, довольно сомнительное достоинство — переливала ночная гулёна из пустого в порожнее, бесцельно топая к дворнику, расчищавшему садовую дорожку. Гордость прямо-таки переполнена нюансами, в которых чёрт ногу сломит. Упаришься в поисках золотой середины, где она заиграет заслуженными красками.

А на её периферии — где с гордостью вечно недобор или перебор — люди полномасштабно и неотвратимо огребаются. Оборжаться можно: и шлюху, и недотрогу люди костерят с одинаковым энтузиазмом. И одинаково, не выбирая слов. Та же песня с теми, кто сидит на шее, или наоборот пресекает чужую заботу на корню.

Пожалуй, лучше вообще не окунаться во всю эту заворотно-подкорковую тряхомудию. Дабы не тянуло поправить дело с собственной гордостью. А то ж руки так и зачешутся заняться её украшательством. После, как пить дать, зачешется самомнение: погонит тебя выхваляться сим «произведением» перед людьми. И те со свойственной им последовательностью припечатают: ишь, как выделывается, гордости у человека нет — заключила Юлька, подходя к застывшему посреди дорожки дворнику.

— Здравствуйте, Игнат Платонович.

Тот медленно обернулся. Его каменное лицо с дырами вместо глаз и белую ящерицу на ветке неподалёку она увидала одновременно. За секунду до того, как её смело в сугроб чудовищным ударом лопаты.

Глава 6 Меня убили лопатой

В себя пришла всё на том же диване под стеклянной стеной. Плюшевый монстр утопил её в своих барханах. Попыталась приподняться — вцепился в тело, как людоед.

В башке свистело и подвывало. Мерзко так, словно туда прорвалась комариная орда и теперь бесчинствовала, облепив сосуды с живительной влагой. Ещё и топталась на них, приплясывая от счастья: кровь в висках пульсировала возмущёнными толчками.

Вдруг правый висок защекотала отрезвляющая ледяная струйка. Вода побежала по щеке и вонзила в плечо. Юлька брезгливо вздрогнула и разодрала пудовые веки. Муть в глазах рисовала сюрреалистические картины иного мира — свой бы она узнала, даже нажравшись в хлам.

Пришлось закрыть глаза, уговаривая их поднатужиться и выдать картинку пореальней расплывчатой авангардной живописи. Те поднатужились и во второй заход поубавили мути. Сквозь которую проступило лицо Ирмы Генриховны.

— Как ты, деточка?

— Меня убили лопатой, — промямлила Юлька, борясь с головокружением.

— Не убили. Не выдумывай! — рассердилась строгая домоправительница, не признававшая словоблудия на такие серьёзные темы, как смерть, революция и Гитлер. — Опиши, что ты чувствуешь.

— Зачем? — попыталась отбрыкаться Юлька.

Больше всего ей хотелось, чтобы вокруг «недоусопшей» поменьше толклись. А то и вообще оставили её в покое.

— Нужно описать твоё состояние «скорой», — сухо пояснил Кирилл где-то за пределами видимости.

Он был недоволен и не собирался, как всегда, ломать из себя железного человека.

— Никакой «скорой»! — запротестовала Юлька, отчего зрение прорезалось окончательно. — Не смей!

И тут вспомнила самое главное:

— А где Игнат Платонович?

— Здесь, — оттуда же из дальних далей сипло выдохнул дворник.

Кажется, это Марлен Дитрих утверждала, что хорошая жена не скатится до пустяшной драматизации? Юлька не считала себя хорошей женой — даже на звание посредственной не обзаривалась. Но этому правилу следовала принципиально и неуклонно. Сроду не устраивала трагедий на пустом месте! И упрямо требовала того же от других.

— Игнат Платонович… голубчик, — проблеяла она максимально жалобно и покаянно. — Простите, что подлезла вам под руку. Я задумалась. Вы сильно напугались?

— Я? — изумился дворник, явно не зная, как реагировать на её абсурдное заявление.

Он, конечно же, ничего не помнит — уже знала Юлька по опыту общения со своими зомбированными убийцами. Очнулся от ступора: в руках лопата, на земле жертва, на жертве следы преступления. Намерений его совершать у бедного мужика не было, и быть не могло. И теперь он отчаянно отбрыкивался от кромешной мысли, что сие дело его собственных рук.

— Зачем ты вообще вышла во двор? — вынырнул из-за дивана Кирилл и опустился перед ней на корточки.

Его глаза были сплошной коркой голубовато-серого льда. А голос всё так же сух. И демонстративно непреклонен в ожидании идиотских объяснений. Лицо же напоминало древнеримский бюст героического твердолобого полководца, оценивающего людей лишь по их эксплуатационным качествам.

— Не спалось, — не стала его разочаровывать Юлька насчёт «дурацких объяснений».

Ибо сама как-то вдруг разочаровалась: ощущения спасительного уголка за его спиной так и не появилось. Нет, он там был — чтобы у такого мужика, да не было! Беда в том, что защиту спина Кирилла гарантировала, а душевным покоем там и не пахло.