Строки, добытые в боях

(Из дневников К. Симонова)

«После боя в замершем Берлине…»

После боя в замершем Берлине, В тишине почти что гробовой Подорвался на пехотной мине Русский пехотинец-рядовой. Я припомнил все свои походы, Все мои мытарства на войне, И впервые за четыре года Почему-то стало страшно мне.

«Человек живет на белом свете…»

Человек живет на белом свете. Где — не знаю. Суть совсем не в том. Я лежу в пристрелянном кювете. Он с мороза входит в теплый дом. Человек живет на белом свете, Он в квартиру поднялся уже. Я лежу в пристрелянном кювете На перебомбленном рубеже. Человек живет на белом свете. Он в квартире зажигает свет, Я лежу в пристрелянном кювете, Я вмерзаю в ледяной кювет. Снег не тает. Губы, щеки, веки Он засыпал. И велит дрожать… С думой о далеком человеке Легче до атаки мне лежать. А потом подняться, разогнуться, От кювета тело оторвать, На ледовом поле не споткнуться И пойти в атаку — Воевать. Я лежу в пристрелянном кювете. Снег седой щетиной на скуле. Где-то человек живет на свете — На моей красавице земле! Знаю, знаю — распрямлюсь да встану, Да чрез гробовую полосу К вражьему ощеренному стану Смертную прохладу понесу. Я лежу в пристрелянном кювете. Я к земле сквозь тусклый лед приник… Человек живет на белом свете — Мой далекий отсвет! Мой двойник!

Коммунисты, вперед!

Есть в военном приказе Такие слова, На которые только в тяжелом бою (Да и то не всегда) Получает права Командир, подымающий роту свою. Я давно понимаю Военный устав И под выкладкой полной Не горблюсь давно. Но, страницы устава до дыр залистав, Этих слов До сих нор Не нашел Всё равно. Год двадцатый, Коней одичавших галоп. Перекоп. Эшелоны. Тифозная мгла. Интервентская пуля, летящая в лоб, — И не встать под огнем у шестого кола. Полк Шинели На проволоку побросал, Но стучит над шинельным сукном пулемет, И тогда еле слышно сказал комиссар: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Есть в военном приказе Такие слова! Но они не подвластны Уставам войны. Есть — Превыше устава — Такие права, Что не всем Получившим оружье Даны… Сосчитали штандарты побитых держав, Тыщи тысяч плотин Возвели на реках. Целину подымали, Штурвалы зажав В заскорузлых Тяжелых Рабочих Руках. И пробило однажды плотину одну На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре. И пошли головные бригады Ко дну, Под волну, На морозной заре, В декабре. И когда не хватало «…Предложенных мер…» И шкафы с чертежами грузили на плот, Еле слышно сказал молодой инженер: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Летним утром Граната упала в траву, Возле Львова Застава во рву залегла. «Мессершмитты» плеснули бензин в синеву, — И не встать под огнем у шестого кола. Жгли мосты На дорогах от Бреста к Москве. Шли солдаты, От беженцев взгляд отводя. И на башнях Закопанных в пашни КВ Высыхали тяжелые капли дождя. И без кожуха Из сталинградских квартир Бил «максим», И Родимцев ощупывал лед. И тогда еле слышно сказал командир: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Мы сорвали штандарты Фашистских держав, Целовали гвардейских дивизий шелка И, древко Узловатыми пальцами сжав, Возле Ленина В Мае Прошли у древка… Под февральскими тучами Ветер и снег, Но железом нестынущим пахнет земля. Приближается день. Продолжается век. Индевеют штыки в караулах Кремля… Повсеместно, Где скрещены трассы свинца, Где труда бескорыстного невпроворот, Сквозь века на века, навсегда, до конца: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Булат Окуджава

Булат Шалвович Окуджава родился в 1924 году в Москве в семье партийного работника. Не окончив среднюю школу, после девятого класса, в 1942 году ушел добровольцем на фронт. Был минометчиком. Участвовал в обороне Крыма. Был тяжело ранен. В 1950 году окончил филологический факультет Тбилисского университета, затем в течение пяти лет работал учителем в одной из сельских школ Калужской области. Писать начал после войны. Первая книга «Лирика» вышла в 1956 году в Калуге.

Родина

Говоришь ты мне слово покоя. Говоришь ты мне слово любви. Говоришь ты мне слово такое, восхищенное слово «Живи!». Я тобою в мучениях нажит, в долгих странствиях каждого дня. Значит, нужен тебе я и важен, если ты позвала вдруг меня. Говоришь ты мне долгие сроки. Говоришь ты мне слово «Твори!». Мои руки — они твои слуги, не мои они слуги — твои. И твое меня греет дыханье. Значит, с празднествами и бедой, с мелочами моими, с грехами я единственный, праведный, твой. Значит, люб я тебе хоть немного, если, горечь разлуки клубя, говоришь ты мне слово «Тревога!», отрываешь меня от себя. И наутро встаю я и снова отправляюсь в решительный бой… Остается последнее слово. Оставляю его за собой.

До свидания, мальчики…

Ах, война, что ж ты сделала, подлая: Стали тихими наши дворы, Наши мальчики головы подняли. Повзрослели они до поры. На пороге едва помаячили И ушли — за солдатом солдат… До свидания, мальчики! Мальчики, Постарайтесь вернуться назад! Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими, Не жалейте ни пуль, ни гранат, И себя не щадите… Но все-таки Постарайтесь вернуться назад! Ах, война, что ж ты, подлая, сделала: Вместо свадеб — разлуки и дым. Наши девочки платьица белые Раздарили сестренкам своим. Сапоги — ну куда от них денешься! — Да зеленые крылья погон… Вы наплюйте на сплетников, девочки, Мы сведем с ними счеты потом! Пусть болтают, что верить вам не во что, Что идете войной наугад… До свидания, девочки! Девочки, Постарайтесь вернуться назад!

«…Женя Руднева спокойно улыбнулась…» (Н. Кравцова)

…Женя Руднева спокойно улыбнулась мне и села. Тонкая шея в широком вырезе гимнастерки. Строгий взгляд серо-голубых глаз. Тугая светлая коса.

Слегка нагнув голову и глядя на себя искоса в зеркало, Женя стала неторопливо расплетать толстую косу. Она делала это с таким серьезным выражением лица и так сосредоточенно, будто от того, насколько тщательно расплетет она косу, зависело все ее будущее. Наконец она тряхнула головой, и по плечам ее рассыпались золотистые волосы.

Неужели они упадут сейчас на пол, эти чудесные волосы?

Мастер, поглядывая на Женю, молча выдвигал и задвигал ящики, долго и с шумом ворошил там что-то, перекладывал с места на место гребенки, щетки. Потом выпрямился и вздохнул.

— Стричь? — спросил он негромко, словно надеялся, что Женя встанет и скажет: «Нет-нет, что вы! Ни в коем случае!»

Но Женя только удивленно подняла глаза и утвердительно кивнула. Он сразу нахмурился и сердито проворчал:

— Тут и так тесно, а вы столпились. Работать мешаете!

Я отступила на шаг, и вместе со мной отошли к стене другие девушки, ожидавшие своей очереди.

И снова защелкали ножницы — неумолимо, решительно. Даже слишком решительно…

Нет, я не могла смотреть. Повернувшись, я направилась к выходу. Справа и слева от меня неслышно, как снег, падали кольца и пряди, темные и светлые. Весь пол был покрыт ими. И мягко ступали сапоги по этому ковру из девичьих волос.

Кто-то втихомолку плакал за дверью. Не всем хотелось расставаться с косами, но приказ есть приказ. Да и зачем солдату косы?..

(Из воспоминаний Героя Советского Союза Н. Кравцовой)

«…Говорят, самое страшное…» (Г. Сенников)

…Говорят, самое страшное — это подвергаться смертельной опасности. Понятно: кому же хочется умирать. Но ведь и опасности бывают разные…

Мы пропустили караван. Он проник в фиорд, когда мы уходили с позиции на зарядку аккумуляторов. Командир до того обозлился, что решил попытаться пройти в фиорд вслед за караваном. И конечно, влезли в стальные противолодочные сети… Мы знали, что враг имеет привычку вешать на сети глубинные бомбы. Они могли рвануть в любой момент. Это, конечно, было, страшно. Знали и то, что сети связаны сигнальной системой с вражескими постами и там, конечно, уже известно, какая рыбка попала в сети.

В этом случае они могли взять нас живьем: спустить водолазов и «поддеть на крючок». Такие случаи бывали. И тот факт, что мы до сих пор еще не взлетели на воздух, пожалуй, свидетельствовал именно об этом варианте.

И тогда командир посадил боцмана в центральный пост с гранатами в руках перед открытым снарядным погребом. По его знаку боцман должен был взорвать лодку, если ее попытаются захватить…

Лодка вырвалась из сетей, когда казалось, все надежды были потеряны. Но долго мы еще боялись поверить в это. А гранаты у боцмана пришлось силой отбирать — руки закостенели и не разгибались. Кажется, он всех крепче пострадал от этого испытания. Снял фуражку — вся голова седая.