Суббота навсегда

— Я имел неосторожность сказать его инквизиторскому священству, что у Видриеры было похищено тридцать тысяч золотых.

— И что с того? Преступник же (подразумевался Эдмондо) не является их законным владельцем. По закону они принадлежат этому… ну, Севильянцу. А так как я уже возместил ему потерю, то найденные — они мои.

— Должно быть, монсеньор Пираниа в этом не вполне уверен и считает, что деньги принадлежат тому, у кого они сейчас находятся…

— Эдмондо?

— …или тому, кто может сообщить об их местонахождении.

— Одним словом, Эдмондо. Дон Педро, в последние дни вы столько раз давали мне повод для признательности, что я просто обязан предостеречь вас от некоторых ложных шагов, хотя бы и рисковал при этом сказать вам больше, чем имею на то право. Послушайте моего совета, не ставьте на верховного инквизитора и не связывайте с ним никаких далеко идущих планов. Состояние здоровья монсеньора Пираниа многим нынче внушает беспокойство.

— О… епископ Озмский?

По лицу дона Педро Хуан Быстрый понял, что тот ему не верит. Действительно, хустисия счел, что в коррехидоре говорит ревность к его, дона Педро, успехам на политическом поприще. Пираниа, гроза всех и вся — а тут собственной его рукой подписан… пригласительный билетик в ад, говорите? Зато на правах зрителя. Не валяется.

— Вы, кажется, хустисия, не очень-то полагаетесь на мои советы. А зря. Хуан еще быстрый. — И, не давая хустисии рта раскрыть, прибавил: — Я совершенно уверен, что порчу на Эдмондо навела хуанитка. Она — ведьма. Это она его околдовала. Чтобы только с ней он мог предаваться блуду. Таких случаев пропасть.

Альгуасил поклонился. На том беседа и кончилась.

* * *

Чесальщик спины Нико не ошибался: с Эдмондо это и впрямь случилось, «вместо носа совершенно гладкое место». Но поскольку случилось это уже в довершение всех страстей, то несчастный оставался безучастен к происшедшему с ним. Эдмондо волокло волоком, Эдмондо возносило до звезды, одиноко стоявшей над Толедо — и тут же швыряло наземь. Так тренируют космонавтов, такие тренировки не каждому по силам. Отныне Эдмондо было решительно безразлично, есть у него причинное место или нет. Некто белый распоряжался его телом, его движениями посредством приказаний, которые отдавал другим. Эдмондо раздели (сорвали лохмотья, в которые давно превратилась его одежда) и, освидетельствовав его осиротевшую промежность, закованным бросили в какое-то помещение, настолько низкое, что стоять в нем можно было лишь на коленях, да и то наклонив голову и язвя шейный позвонок острыми зазубринами, сплошь покрывавшими потолок. Вдобавок такая камера вскоре наполнялась нечистотами, с чем, правда, узники, томившиеся по многу месяцев, а то и годы, свыкались — вплоть до того, что условия жизни более человеческие или, скажем, менее скотские, им были впоследствии тягостны: голо, неприютно, зябко.

Так же само обошлись с хуаниткой, с тою разницей лишь, что, как ведьме, ей остригли волосы, ресницы (ногти — нет, так они у ней были обкусаны), обрили лобок, а далее предоставили купаться в собственных нечистотах. Хуанитка визжала, пела песни, выкликала имена бесов. Эдмондо же по большей части клонило в сон. Единожды или дважды в день — кто знает, смены суток для них не существовало — через разверзавшееся над головою отверстие узникам выплескивалась какая-то холодная жижа: не успел подставить рот, остался без обеда. Первые разы так оно и было, но вскоре и хуанитка и Эдмондо, заслышав грохот люка, насобачились подставлять широко разинутые рты под эту манну небесную и кое-как насыщаться ею. Именно насобачились — поскольку пудовые цепи не давали рукой шевельнуть, хоть демонстрируй в Касселе свои достижения.

При узилище хуанитки неотлучно находился писец-инквизитор, записывавший скорописью все, что ею пелось и говорилось. «Горят костры высокие, кипят котлы глубокие», — неслось из смрадного подземелья, и строчило-подьячий в белой рясе, как и все братья-доминиканцы, пристроившись со своими писчими принадлежностями, как-то: тушью, стилографом, песочницей и папирусом, быстро вел строку.

Когда речь идет о деньгах, которым еще только предстоит пополнить святую мошну, основное правило: не мешкать; святые отцы приступили к допросу грешников уже спустя несколько недель — то есть в кратчайшие сроки, если принять во внимание, сколько обыкновенно продолжается предварительное самоунавоживание ведьм, колдунов, личностей, высказывающих еретические взгляды, поносящих Господа, тайных иудеев и моррисков, торговцев заговоренным питьем и внутренностями умерших, содомских греховодников, злостных носителей гульфиков и т. д. и т. д.

Эдмондо и хуанитка, помытые, предстали перед Святым Трибуналом. (Мыли их прямо в камерах, для чего доминиканским монахам отнюдь не требовалось отводить воды Шалфея и Пенея, достаточно было лишь запустить некий механизм, сконструированный специально для толедского НКВД гениальным Хуанелло.) Состоял Трибунал из трех человек: юриста-асессора — доминиканского монаха и еще двух заседателей в ранге королевских советников — эти были в черном. Сам верховный инквизитор Толедо на трех первых аудиенциях (предварительном слушании) никогда не председательствовал. В раздумье подперев свой Пираньев подбородок, он покамест только внимательно приглядывался к подсудимым: по его вердикту им вскоре предстоит почернеть, скрючиться, стать косточкой костра. Его профиль, освещенный факелом, отбрасывал тень, которую и вправду было бы мудрено отличить от тени кровожадного истукана инков — той, что в закатный час вырастала на стенах святилища, возведенного тысячелетием раньше. Но и прочие: судьи, писцы, квалификаторы, фиолетовая гвардия, сами подсудимые — все они при свете факелов обзавелись двухмерными двойниками, а коль скоро действие разворачивалось не где-нибудь — в царстве теней, это еще большой вопрос, кого здесь считать двойниками. В этом свете дону Педро, гостю из царства дневного света, даже почудились обращенные на него изумленно-испуганные взгляды.

Начали с хуанитки. Внесенная в аудиенц-залу в корзинке, спиною к судьям, она была приведена к присяге. Председатель спросил у ней, откуда она родом, кем были ее родители, какого она пола и все такое прочее. Тут последовал вопрос одного из королевских советников:

— Веришь ли ты, Хуанита Анчурасская, в существование ведьм и их способность производить грозы и наводить порчу на животных и на людей?

Из судейского опыта он знал, что на первом допросе ведьмы не просто запираются, но даже принципиально отрицают способность человеческих существ к такого рода действиям. Отрицательный ответ выдал бы ведьму с головой: мнимо раскаявшаяся — допустим, с целью оговора своего смертельного врага или ради сокрытия более тяжкого преступления (злонамерения), нежели то, в котором сознавалась.

Но хуанитка не оправдала профессионального честолюбия королевского советника, горевшего желанием изобличить ее сверх того, в чем она сама себя изобличала.

— Верю ли я? Да еще покойница бабка моя такое чародейство знала — какой там град, какая там гроза! На целый город землетрясение наслала. Слыхали, ваши преподобия…

И далее предоставим секретарю испытывать вошедшее в поговорку долготерпение бумаги, поскольку приводить целиком показания Хуаниты Анчурасской — чистое безумие. Следует помнить, что — цитирую: «Когда ведьма начинает признаваться, судья ни в коем случае не должен ее прерывать… пусть он не заботится о том, что придется поздней позавтракать или пообедать. Надо дослушать ее до конца в один прием…» («Двадцать писем к инквизитору» Рогира Вейденского).

Для начала хуанитка рассказала историю своей бабки. После слов «и умерла бабка» другой королевский советник, отличавшийся от первого, как левое крылышко от правого, спросил:

— Ну, а сама ты давно состоишь в услужении у Сатаны?

— Давно, батюшка, давно, кормилец, — вдруг по-старушечьи запричитала обвиняемая, тщась этим придать своему нечестию более респектабельный вид: фирма-де основана при Царе Горохе. Притом выясняется: еще в утробе матери, тоже известной ведьмы, она спозналась с нечистым, который проникал к ней через пупок родительницы и, помимо всяческого блуда (следовало детальное описание оного), обучал ее разным тонкостям ведовства. Поэтому, едва появившись на свет, она умела летать по воздуху, и ей ничего не стоило за два часа смотаться на море и обратно.

Судьи и все остальные глубокомысленно внимали Хуанитке, чем льстили ей необычайно; она же перебивала свой рассказ невозможными гримасами, телодвижениями, выкриками и т. п., пока, дойдя до событий самого последнего времени… не выдохлась, бедная. Глаза сделались мутными, стали закатываться, язык начал заплетаться. В конце концов ее обритая голова чугунным ядром скатилась на грудь, прерывистый бессмысленный лепет сменился окончательным беспамятством. На губах выступила пена — что суд не преминул отметить, прежде чем приступать к допросу Эдмондо.

Последний, в противоположность хуанитке, словоохотливостью не отличался. К тому же, отвыкнув от долгого стояния да еще закованный, он, как Пушкин у Хармса, то и дело падал. Юрист-асессор, бывший за председателя, подал знак забрать его в пики. Как садовник кольями подпирает слабое деревцо, так шестеро копейщиков приставили к его телу острия своих копий.

На все Эдмондо отвечал односложным «да», не вдаваясь в содержание вопроса. А значит, суд мог рассчитывать на какое угодно признание, но лишь в пределах информации, которой сам же располагал. Эдмондо соглашался, что убил Видриеру, что прикарманил девяносто тысяч, что хотел снасильничать родную сестрицу, что хуанитка — колдунья, что труп Видриеры был им припрятан в нуждах чернокнижия, что, вопреки своему первоначальному намерению, а главное, помимо своей воли, он предался рукоблудию, ну, в самый неподходящий момент, вскоре же за грехи свои (его поправили, он согласился: да-да, не за грехи — колдовскими чарами) и начисто лишился того, чем блудил.