Суббота навсегда
Шрифт:
* * *
Снова приходил альгуасил.
Молодых людей, привыкших к посещениям хустисии, не удивило и уж подавно не встревожило столь долгое отсутствие падре-падроне. Любящие сердца пользуются любой возможностью оказывать друг другу знаки любви. Уединение для них, как концерт ангелов для душ почивших праведников — не может быть чрезмерно долгим. Это не значит, что Констанция тяготилась присутствием отца, но дарить своим нежным вниманием одновременно двух мужчин, в равной мере его жаждущих, — что ни говори, занятие утомительное, пускай даже искренность дарительницы выше всяких подозрений — не в пример жене
Накануне у Алонсо хирург отнял повязку, и наш кабальеро вынужден был шнуровать рукав. Шнурок он перевил лентою из косы своей дамы — золотым галуном, обшитым с обеих сторон красною тесьмой.
— Вот моими молитвами вы и исцелились, дон Алонсо. А еще попрошу Заступницу, и следочка не останется, так все станет гладенько…
— Верю, верю. Отказать такому ангелу, как вы… — он с сомнением покачал головой. — Только, может быть, вы все же шрам оставите мне на память?
— И вы с помощью его будете удостоверять свое мужество перед другими особами?
— Святая Констанция! Как может она так говорить!
— Покажьте мне его, ваш шрам.
— Душа моей души, как бы при виде его вы не лишились чувств.
— Ах, сударь, обстоятельства моего появления на свет вам известны: я не росла неженкой, и глазам моим было явлено много ужасного, только молитвою и спасалась.
Алонсо распустил шнуровку. Циник по отношению к другим, он был неисправимым идеалистом в том, что касалось его самого. Другими словами, «поэт». Наоборот — было бы «дурак».
— И совсем не страшно, — сказала она. — Не болит?
Она облизнула палец и провела им по периферии небольшого багрового островка.[20] Почему-то это всколыхнуло в нем дикую ревность (а вот «животная ревность», заметьте, не говорится — но это к слову). Глаза потемнели, губы побелели, он вспомнил: этим глазкам голубым третьего дня открылось такое… и ведь по-своему без приятности не обошлось. (Ревность кормится червяком воспоминаний, и уж тут пошел клев.) Лживые глаза! Сами только прикидываются, что голизна его плеча есть восторг и откровение любви. Ему доподлинно известно, в чем они соучаствовали. И главное, чем небесней взгляд и стройней ноги, тем вероломней.
Как с эстафетой примчало письмо, вложенное в сонник Алмоли. О, marranos!.. Какой одухотворенностью дышало лицо матушки — к тому времени уже год как бездыханной.
Послужить утешением ревнивцу может то, что в ревности он богоравен. Ревность бывает сколь угодно яростной, дикой, безумной (допустим, мир сотворило Безумие), но животной — никогда! В ревности-то он и берет разбег в богоравность.
(Нет, ему это не очевидно.)
Проще в этом смысле с той, что бабьим умом понимает: ревнует — значит, все в порядке. Права! Ревность — это первый шаг на долгом пути вызволения духа из оков женской стати. Начало похищения из сераля. Крутой патриархат ревности не знал. Одушевленность женщины прежде всего вытекает из признания за нею способности к половым предпочтениям, в отсутствие которых обладание ею другим — как то было во времена патриархов — приравнивалось к «воровству топора» и не влекло за собой позора, уготованного в состязании слабейшему.
— Глядите, дон Алонсо, кто-то идет сюда… смешной какой. Как хуэто.
Алонсо очнулся от своих мыслей. В глубине аллеи маячила, приближаясь, крошечная черная фигурка в непомерно большой шляпе.
— Это Хуанито, — сказал он. — И чего этой мухе здесь надо?
— Он смешной? — спросила Констанция робко, боязливо придвигаясь к своему возлюбленному.
— Он? Муха. Назойливая черная мушка. Горд своей порочностью, как всякий глупец и негодяй. Его в насмешку прозвали «дон-чик
Хуанчик», он — счастлив. Но что нужно от нас этому насекомому?Однако по лицу маленького человечка в огромной шляпе невозможно было понять ни о чем он думает, ни с чем пришел. Вот он с напускным смирением мнет в руках шляпу, вот кланяется с особенным насмешливым почтением — так слуга, забравший слишком много власти в господском доме, иронически подобострастен с гостями, в глазах которых читает отвращение к собственной персоне.
— Я прошу прощения у ваших милостей, но неотложное дело требует присутствия вашей милости, — он поклонился Алонсо.
Тот последовал за этим Циннобером со словами: «Простите, мадонна моего сердца».
Дон Хуан ждал Алонсо в своем кабинете, и на нем, что называется, не было лица.
— Вот и вы. Хорошо… Хорошо… — он несколько раз повторил это слово, чем окончательно убедил Алонсо, что все как раз наоборот — из рук вон скверно.
— Ваша светлость очень обеспокоены. Могу ли я быть полезен вашей светлости? Надеюсь, это не касается нашей дорогой крошки?
На это коррехидор ничего не ответил, только горестно покачал головой.
— Ваша светлость!
— Ах, мой сын… вы не возражаете, что я вас так называю? Вы — сирота… с севера. И мне, лишившемуся сына, отрадно было бы своим сыном считать вас — когда сердца, ваше и Констанции… ах, Констанция!..
— Ваша светлость, заклинаю вас, откройте правду! Что угрожает доне Констанции?
— Хорошо. Дон Алонсо, крепко ли ты стоишь на ногах, ибо они подкосятся у тебя, когда услышишь, что я тебе скажу. Моя дочь обвиняется в колдовстве. Эдмондо, да будет ему надгробьем отцовское проклятье, показал на нее. Дону Констанцию…
— Ваша светлость, ни слова больше! Во имя страстей Господних! Увы, моей шпаге не хватило проворства!
— Вам еще неизвестен, мой друг, состав преступления. То, о чем поведали мне вы, небо сочло недостаточным. Презренный вскоре лишился ятер и конца и стал совсем как евнух при дворе султана. И в этом он винит дону Констанцию, собака. Дон Педро, у которого первая форма допуска, все это слышал собственными ушами. Теперь квалификаторам осталось дать свое заключение, а каким оно будет, уж можно не сомневаться.
— Великий Боже…
— Вы слыхали когда-нибудь о секретной темнице?
— Как быть? Нет, это невозможно…
— А о шести этажах под землей? А об отведенных под камеры выгребных ямах?
— Чище слезы Христовой, сама кротость, доверчива… так вздрогнула…
— Но!.. — Толедан воздел перст, призывая небеса к вниманию. Желтый смарагд то и дело вспыхивал, словно передавал сообщение в указываемом направлении. — Письмо написано Государю, великий толедан просит позволения удочерить Констанцию. Понимаешь, по заслугам толедана его просьба будет уважена…
— Белее алебастра. Голос такой, что за душу берет…
— Да-с, уважена. Да только ежели кто и выдержит испытание каленым железом, пронесет его положенных пять шагов, или выпьет кипятку — этим он не докажет ничего. Здесь порочный круг. Когда ведьма сознаётся под пыткою, то малефиций считается безусловно доказанным. Когда нет, это убеждает инквизиторов только в том, что враг рода человеческого дает ей упорство ни в чем не сознаваться. Сколько говорил я и писал, что пытки хороши как наказание — раз, и два — развязывать языки тем, чьи преступления находятся сугубо в компетенции светской власти. Повторяю, сугубо. Ну-ка, скажи, голубчик, куда заначил девяносто тысяч шкудос? Не хочешь? Вот видишь этот обруч? В результате пытки должна возникнуть наличность — это закон. А изобличать злодейства, творимые в духовной сфере, пыткою негоже. Пусть святые отцы научатся воздействовать на грешника не каленой кочергой, а пламенным глаголом. Каленая кочерга — это уж по нашей части, и с ее помощью мы добиваемся от таких, как Мониподьо, признания в чем-нибудь более осязаемом, чем полеты над гнездом кукушки… Да Господи, о чем я тут толкую… Король, король — вот моя надежда. Усыновление дочери, а там…