Судьба

Теппан телеграфно запросил разрешение действовать, сообразуясь с обстоятельствами, даже если придется прибегнуть к крутым мерам. Петербург охотно предоставил Теппану свободу действий и сообщил, что с ведома самого государя отдано распоряжение о наборе десяти тысяч рабочих для Ленских приисков в Северном Китае и Корее. Необходимо освободить бараки для вновь завербованных рабочих.

Сторонники крутых мер настаивали на немедленном выселении бунтовщиков из бараков, несмотря на то что на дворе март, стоят зимние холода и не так-то просто будет заставить рабочих освободить жилье. Недалекий, самонадеянный ротмистр Трещенков ратовал за то, чтобы немедленно прибегнуть к оружию на случай неповиновения во время осуществления «законных прав корпорации». Умный, хитрый, но трусоватый исправник Курдюков советовал Теппану отложить выселение забастовщиков до весны, дабы не вызвать опасных осложнений.

Когда Трещенков спросил, каких именно осложнений опасается господин Курдюков, исправник ответил:

— Восстания. До Иркутска тысяча четыреста верст, войска смогут подойти к нам только на третий месяц.

— У нас есть целая рота, — напомнил ротмистр.

— Я отдаю должное вашей решимости, господин ротмистр, — вежливо сказал Курдюков, — но что такое одна рота против разъяренных многотысячных толп. Вашу роту сомнут в течение получаса. Пикнуть не дадут.

— Вы что, предлагаете вызвать новые воинские команды? — спросил Теппан.

— Помилуй бог! — Курдюков поднял пухлые бабьи руки. — Я бы хотел, чтобы до этого не дошло.

— Возможность вызвать войска не следует отбрасывать, — вкрадчивым голосом сказал Коршунов.

Все настороженно повернулись к нему. Из уст демократа и ходока, надоевшему администрации хуже горькой редьки, вдруг такое услышать.

— Но с этим не следует торопиться. Забастовщики не так просты, как многие полагают. Забастовка, господа, превосходно организована, но среди рабочих есть элементы, то есть люди, которых можно использовать против забастовщиков. Нужно попытаться расколоть их.

— Не покормить их еще неделю-другую, шелковыми станут. Голод не тетка, — сказал плюгавый человечек в мундире горного инженера.

— Этим вы ничего не добьетесь, — ответил Коршунов. — У них есть денежные средства, так называемый забастовочный фонд. Рабочим выдаются пособия.

— Откуда у них деньги? — на следовательский тон перешел плюгавый.

— Я полагал, что вы знаете. — В голосе Коршунова зазвучали высокомерные нотки. — На имя забастовочного комитета приходят денежные переводы из Петербурга, Москвы и даже из-за границы. Для этой цели среди рабочей черни собираются пожертвования. Это у них называется рабочей солидарностью.

В кабинете притихли. Видно было, что многие об этом не знали.

— Как велики эти суммы? — первым нарушил тишину плюгавый.

— Я не казначей, — ответил Коршунов. — Сейчас идет следствие по делу арестованных членов забастовочного комитета. Может быть, они что-нибудь на этот счет сообщили следствию? — Он повернулся к полицмейстеру.

Полицмейстер забасил:

— Арестованные не дают никаких показаний. На допросах держат себя вызывающе.

— Вы уверены, что арестованы те, кто действительно причастны к организации забастовки? — спросил Теппан. — Среди арестованных, как мне известно, один якут, который даже не работал на приисках. Не подложные ли это лица? Вы держите их под арестом, а настоящие преступники на свободе.

— Они не отрицают своей вины, — сказал исправник. — Я лично допрашивал всех четверых. Якут — это большевистский агент. Через него забастовщики распространяли свое влияние на лесорубов. Он сам в этом сознайся.

…Господа еще долго совещались и решили повременить с выселением забастовщиков из бараков до тепла, но припугнуть их, внушить, что корпорация выселит всех бастующих немедленно, если те не приступят к работе. Всем десятникам было отдано распоряжение найти штрейкбрехеров, задобрить неустойчивых рабочих, если нужно, подкупить, чтобы они вышли на работу. А дольше видно будет.

В тот же день Коршунов пошел по баракам и рассказал рабочим о злонамерениях администрации: свыше десяти тысяч рабочих-иностранцев находятся на пути в Бодайбо и будут здесь недели через три. Главный резидент велел всех забастовщиков в недельный срок уволить и выселить из бараков. Новость, которую, как полагали рабочие, по секрету сообщил «добрый господни», произвела впечатление. Она со скоростью молнии распространилась по всем приискам, вызвала смятение. Горный инженер вздыхал, беспомощно разводил руками и советовал лишить администрацию законных оснований исполнить свои коварные намерения. А для этого есть один путь: выйти на работу. Плетью обуха не перешибешь. Кое-какие требования корпорация готова удовлетворить, во всяком случае, уже заявила о своем согласии увеличить заработок, надо полагать, корпорация еще кое в чем уступит.

Меньшевистски настроенные рабочие клюнули на слова Коршунова, стали шуметь, что пора уже кончать забастовку, надо выходить на работу, пока не поздно. Но большинство рабочих были склонны продолжать забастовку до конца, чего бы это ни стоило. Если администрация уволит бастующих, бараков не освобождать до тех пор, пока не будут выданы деньги на обратную дорогу на родину.

В бараках шумели, кричали, дело иногда доходило чуть не до свалки.

На следующий день появилось воззвание стачечного комитета. Написанные от руки бумажки пошли гулять по всем баракам, их читали и перечитывали вслух: «Рабочим от рабочих! Товарищи рабочие! Не слушайте тех, которые по подсказке Коршунова намерены прекратить забастовку. Не забывайте, как издавались над нами, кормили дохлятиной, гноили в шахтах. Нас за людей не считали, надругались над нашими женами и дочерьми. Невозможно перечислить, что мы перетерпели до забастовки. Но этого больше не будет и не должно быть! Мы будем настаивать, чтобы корпорация исполнила наши законные требования! Будем стоять до конца. Да здравствует забастовка! Долой тех, которые предают дело рабочих!»

Кто-то положил воззвание Теппану на стол. Обнаружив у себя лист сероватой дешевой бумаги, исписанный детским почерком, главный инженер вызвал к себе Коршунова и пристава.

Не пригласив даже сесть, Теппан протянул им текст воззвания. Подождав, пока они оба прочтут, что там написано, Теппан спросил у пристава:

— Не из арестантской ли, часом, стачечный комитет посылает бастующим сие воззвание?

Теппану не чужд был юмор, и он, в расчете на то, что присутствующие господа поймут его, мрачным голосом продолжал острить:

— Почему от руки пишут? Почему при арестантской не открыли типографию?

Пристав не остался в долгу:

— Типография по вашей части, Александр Гаврилович.

Теппан не оценил остроты Курдюкова и, перейдя на солдатский жаргон, видимо полагая, что это самая подходящая форма разговора с полицейскими чинами, стал отчитывать пристава.

Коршунов стоял с независимым видом, хотя уши у него вяли.

— Вы годитесь только на то, чтобы протирать казенные мундиры, — шумел главный инженер. — Посадили в кутузку первых попавшихся болванов и успокоились. А все зачинщики и главные смутьяны на свободе! До каких пор это будет продолжаться, позвольте у вас спросить?

Велев приставу срочно принять меры к аресту всех лиц, имеющих отношение к стачкому, Теппан отпустил Курдюкова, а Коршунова попросил остаться.

— Вы, говорят, лично сами присутствовали на заседании стачечного комитета? — с подчеркнутой вежливостью спросил Теппан.

— Совершенно верно, лично сам присутствовал, — ответил Коршунов.

— Вы уверены, что это заседание не было подстроено, чтобы отвести внимание полиции от тех, кто действительно состоит в стачечном комитете?

— Уверен.