Судьба

— Вот. Ульянов Владимир Ильич. — Голос у Трошки потеплел, будто он показывал своего родного брата.

Федор прямо впился глазами в фотографию… Ульянов… Удивительное дело, обыкновенный человек с… залысинами, русские рано лысеют, глаза внимательные, как у Трошки, а лицом не походит на Трошку.

— Хочешь, подарю тебе карточку? — сказал Трошка.

Федор не поверил своим ушам. Он поднял на Трошку глаза, ставшие круглыми.

— Подарить?

Трошка говорил громко, а Федор почему-то не смел произнести вслух:

— Подари.

Трошка вложил в руку Федора карточку.

— Храни. Это очень дорогая память.

Федор поспешно спрятал за пазуху фотокарточку, словно боялся, что ее у него отберут.

…Возвращался Федор домой поздно вечером. Снежный наст громко скрипел под ногами, и было далеко слышно. Федор почти бежал, спешил домой, чтобы поделиться с Майей своей радостью. Жена у него добрая, отходчивая, она поймет своего Федора. На груди Федора у сердца лежал портрет самого большого на свете человека, верного друга и защитника всех бедняков. Трошка сказал, что для Ульянова все бедняки, как дети одной матери, дороже родного брата — русские, якуты, киргизы, калмыки — все едино. Для всех Ульянов хочет счастья, печется, чтобы все жили в добре и мире. Надо завтра чуть свет запрячь оленей и ехать к хребту Чумаркая и обо всем этом с утра рассказать лесорубам. И показать им портрет Ульянова.

С некоторых пор лесорубы стали ждать приезда Федора, он привозил им интересные новости, говорил такое, что дух захватывало. И слова-то он употреблял, которые раньше они даже не слышали: «революция» — это когда всем богачам дают по шапке и имущество у них отбирают; «забастовка» — это если ни одни человек не выходит на работу и богачи впадают в панику, не зная что делать. То, что сейчас происходит на Ленских приисках. Однажды лесорубы спросили у Федора, почему русские не начали на приисках прямо с революции. Федор пообещал спросить об этом у Трошки, да так и не спросил — постеснялся. Наверно, так надо — начинать с забастовки, а не с революции. Интересно, скоро ли русские сделают революцию? И нельзя ли будет им чем-нибудь помочь? Надо будет держаться русских. Федор завтра так и скажет лесорубам: «Давай держаться русских, с ними не пропадем. Они и на забастовку, и на революцию — на все горазды. Это у них называется дракой. Не один на один, а все бедняки — на всех богачей. Тут уж чья возьмет!..»

Майя не спала. Как только Федор вошел, она холодно спросила:

— Ты где был?

Федор снял шубу, подошел к Майе:

— Майя, родная, не сердись на меня, я был у Трошки. Знаешь, что он мне подарил? — Федор достал из-за пазухи фотокарточку и протянул жене.

— Кто это? — спросила Майя.

— Владимир Ильич Ульянов, — ответил Федор таким голосом, что Майя сразу поняла: муж очень счастлив, став обладателем этой карточки.

Майя взяла из рук Федора карточку и при тусклом свете коптилки стала ее разглядывать.

XII

Забастовка продолжалась. Администрация корпорации отдала распоряжение не отпускать рабочим из магазинов продуктов в расчете сломить волю бастующих.

Рабочие Андреевского прииска написали главному инженеру Теппану жалобу, думая, что в том, что их стали морить голодом, повинна местная администрация.

Ходоком вызвался идти рабочий Быков.

Около двери, обитой сафьяном, Быкова остановил караульный:

— Куда прешь, скотина?

«Сам скотина безрогая», — чуть не вырвалось у Быкова, но он сдержался и учтиво сказал:

— Я к господину Теппану с жалобой от рабочих.

— Кругом! — заорал караульный, вскинув винтовку.

У Быкова заходили желваки. Худой длинношеий караульный выглядел рядом с широким, плечистым Быковым цыпленком.

Рабочий двинулся на караульного, загородившего дверь. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы дверь не открылась. На пороге стоял сам господин Теппан, холеный, надушенный, надменно-спокоен.

— Что здесь происходит? — спросил он.

Караульный стал крикливо объяснять. Теппан оборвал его:

— Пропустите.

В кабинете сидели все чины администрации корпорации. В кресле, развалясь, восседал исправник Курдюков. Рядом с ним на стуле сидел полицмейстер Олейников. Господа, видимо, совещались.

Быков с независимым видом вошел вслед за Теппаном в кабинет, остановился.

— Чем могу служить? — не садясь, холодно спросил Теппан.

Быков молча протянул главному инженеру жалобу. Тот брезгливо, кончиками пальцев взял бумагу, прочитал ее и передал исправнику. Исправник тоже стал про себя читать жалобу, шевеля толстыми губами. Прочитав, он передал ее полицмейстеру.

— Администрации известно, что рабочие не получают продовольствия, — сказал Теппан. — И впредь не будут получать ни фунта, пока не выйдут на работу. Мы не намерены кормить дармоедов, даже если они начнут помирать от голода. Так и передайте всем.

— Детей малолетних пожалейте, господин Теппан, — просительным тоном начал было Быков. — Детишки не виноваты…

— О своих детях уж вы сами позаботьтесь, на то вы родители, — оборвал Быкова Теппан и пошел к своему столу, давая знать, что разговор окончен.

Исправник, уставившись на Быкова своими бычьими глазами, грозным голосом спросил:

— Ты, часом, не член стачкома?

— Я? — Быков ткнул себя рукой в грудь. — Член. У нас все рабочие члены стачкома. Всех в острог будете сажать или по выбору?

Толстая шея исправника налилась кровью…

Когда Быков вышел из кабинета, Теппан обвел всех глазами и спросил:

— Ну что будем делать, господа?

Все молчали. Наконец инженер Кручинский, молодой светлоглазый человек, слегка заикаясь, сказал:

— А может, не следовало бы так упорствовать, Александр Гаврилович?

— В чем упорствовать, Андрей Николаевич? — не понял его Теппан.

— Я имею в виду требования рабочих. Восьмичасовой рабочий день — это слишком, но а десять…

— Во всех шахтах учредить десятичасовой рабочий день. Я так вас понял? — перебил инженера Теппан.

— Я не сказал, что во всех. В шахтах нижней дистанции, где вода стоит.

— Вода во всех шахтах, — сказал Теппан.

— В верхней дистанции есть сухие шахты, — не унимался Кручинский.

— Ну и что из этого? — Теппан терял терпение. — Мы никому не будем создавать исключительных условий. Так было, есть и будет.

Исправник с безучастным видом сидел в кресле и скатывал в трубку жалобу рабочих. Ротмистр Трещенков играл оловянными концами своих аксельбантов, изучающе косясь на Теппана. Всем своим видом он как будто говорил: «Моя воля, я быстро бы приструнил их, шелковыми бы стали». Полицмейстер Олейников пялил на Теппана бессмысленные глаза.

— На носу пасха, — сказал тихо исправник, сунув в карман бумажную трубочку. — Грешно на пасху оставлять их без пищи. Не дадим, взломают в магазинах двери и сами возьмут.