Судовая роль, или Путешествие Вероники

— Я боюсь. Там люди.

— Я принесу сюда.

Он сел, сгибаясь, забелела повязка на колене. Ника тоже села, не отводя от него глаз. Держалась рукой за его локоть. Спуская ноги с кровати, чтоб дать ему встать, наступила на мягкое, и засмеялась — одежда валялась на полу, белели прикрытые рубашкой ее шорты.

— Туалет тут, в доме. Пойдем.

Он завернул ее в простыню, натянул свои шорты, что валялись все это время под ними.

Пройдя узким коридорчиком, включил свет в маленькой ванной, где умывальник и матовая коробка душа, унитаз с цветной крышкой.

— Не уходи, — с беспокойством сказала Ника, прикрывая дверь и шагнув внутрь по веревочному грубому коврику, — слышишь, не уходи пока.

И села, с неудержимой глупой улыбкой слушая, как он засмеялся, стоя в темном коридорчике.

Потом она сидела на постели завернутая в простыню и беспокойно слушала его голос. Там, на веранде, мешая русский с английским, он что-то спрашивал, посмеивался, отвечал. А голос медовой дамы пропал и раздался снова, когда они уже сидели вместе на кровати, ели из одной тарелки посыпанную луком жареную картошку вперемешку с нежными комочками мидий.

— Она кто? — тихо спросила Ника, когда пустая тарелка отправилась на стол и бутылка минералки встала рядом, блестя крышкой. А они снова лежали рядом, отдыхали, глядя в потолок и прижимаясь друг к другу боками.

— Кто? А, эта!

Он говорил дальше, про то, что приехала просто отдыхать, а Ника уже улыбалась во весь рот — после слова «эта» объяснения стали не важны.

— Я всю жизнь в разъездах. Промышленный аквалангист, ныряльщик. Где что надо наладить, нас вызывают, иногда пару месяцев в какой глуши, на озерах или на дальних побережьях. Где-то застревали на год, или два, приморские стройки. Вся жизнь на коробках, чтоб сразу собраться и переехать. Катерина… Пашкина мать, она со мной везде моталась. И вместе мечтали. Вот выберем время, когда еще не старые, чтоб успеть пожить новой жизнью. И начнем ее.

Нике сразу стало больно от слова «мечтали» и она придвинулась чуть ближе. Чтоб его кожа говорила другое, нынешнее.

— А когда настало это потом, выяснилось, что вторая жизнь у нас разная. Катя хотела в большой город, квартиру, машину получше. А я не мог. Я ей сразу говорил, да она не верила никак, что настолько разное у нас будущее. Кивала, когда я… А я и поверил. Что тоже хочет. Столько выбегал тут, пока оформлял, да готовил план и стройку начал. Привез ее. Походила. Посмотрела на коз да коров. Говорит, я же думала, тут будет какой-никакой курортный поселок, типа как под Ялтой. Чтоб люди ехали цивильные, чтоб все вокруг нарядно и асфальтировано. А тут. Понимаешь, тут оползневая зона. Со скальными выходами. Сюда при нашей жизни курорты не доберутся. Потому что дороги плохие, да степь кругом выжженная. Не пальмы. Я такое место и выбирал. Так что сказала она мне — или продавай, пока не влез с головой, или я уезжаю. …Уехала вот.

Он замолчал и, нащупав на столе пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Затянулся.

— Будешь курить?

— Нет. Мне хорошо. А Пашка?

— Сам остался. Он же у бабки вырос, для него тут, как для дельфина в море — все свое. К матери ездит, конечно, и после рассказывает, нравится, мол. Но как приезжает, по три дня торчит в воде, да на скалах, даже спит на песке, домой не загонишь.

Музыка, и без того негромкая, стала тише. И сверчки заорали в голос, хором под самым окном. Фотий, перегибаясь через Нику, поставил на скатерть пепельницу с потушенным окурком. Снова лег, чуть отодвинувшись от нее. И ей сразу стало беспокойно. Чтоб не заметил, она тихонько подвинула ногу к его ноге.

— Тут работы теперь — на всю жизнь. Чтоб и вода и свет, чтоб люди ехали, и все было в порядке — с бельем, шторами, ремонт. И зимой придется работать. Большой дом весь на зиму закрываем, кроме первого этажа — его будем держать, мало ли кто захочет весной, или поздней осенью. Так что, сама понимаешь, я как мог тебя сюда тащить? Что предлагать? Вот тебе, девочка, хозяйство, в глуши, в пустынной бухте, откуда выбраться, только если дядька Фотий отвезет на машине. А когда зимой гололед и ветры с ног сбивают? Море знаешь, как ревет? Как тысяча медведей.

— Я же здесь, — напомнила Ника, — я сама тебя нашла и приехала.

— Не сильно ты торопилась, — отозвался Фотий, повернулся и обнял ее, руками и ногами, — не сильно…

— Ойййй. Я расскажу про адрес. И про Федьку Костантиныча расскажу, и про Ваську свою.

Ника рассмеялась и, возя по его груди лицом, вытерла слезы со щек.

— Да, — согласился Фотий. И добавил мягко:

— Ты приезжай всегда. Я тут буду, а ты, как соскучишься, сразу звони. Телефон уже поставили, я буду тебя забирать. И Женьку твоего. Пацану море — самое то.

— Подожди. Ты меня гонишь, что ли?

— Ника, ну куда тебе тут? Летом еще ладно, вон видишь, ребята ко мне едут интересные. Это американская команда, мы на Байкале вместе были, теперь вот показываю им свои места.

Ника подышала в его теплую грудь, закрыла глаза. Разговор важный, а она все время улетает, вдохнет и сразу вместо головы воздушный шарик. Господи, ну, какая дура, два месяца уже могла бы тут. С ним!

— Я тебе одну вещь скажу. Не смейся только.

— Не буду, — он положил руку на волосы, укрывающие ее плечи и спину.

— Я еще маленькая была, мечтала на маяке жить. Или на острове. На моем собственном. Чтоб ходить, где хочу и ничего не бояться. Разговаривать с морем и птицами. И травой. Это детская такая мечта, ну, как мальчики мечтают полететь в космос.

— Разве над мечтами смеются?

— Подожди. Из них обычно вырастают, так? И вместо космоса получают другое, всегда. И даже сами мечты меняются. Так вот. Моя не изменилась. Я про нее никому не говорю.

Она замолчала, по-прежнему прижимаясь лицом к его груди. И он молча лежал рядом, держа руку на ее волосах, а вторую положив поверх талии. За окном все стихло, кроме сверчков и негромкого голоса Пашки — он что-то рассказывал, а Марьяна мирно смеялась в нужных местах.

Фотий хотел не поверить, или просто уточнить, мол, да ты серьезно, что ли? Не стал, чего ж воздух сотрясать, если — сказала. Просто кивнул.

— Тогда мне очень повезло.

— Еще бы, — гордо ответила Ника, — это ты еще с моей мамой не знаком, подожди, она тут все засажает топинабурами и уедет обратно — волноваться.

— Чем?

— Неважно. Кажется, мы с тобой уже целую вечность не целовались.

— Упущение, — сокрушенно сказал Фотий и немедленно его исправил.

Медленно просыпаясь утром, Ника решила не открывать глаза, будто все еще ночь и они долго-долго будут вместе. За окном орали птицы, казалось, швыряя жестянки на жестянки, так нестерпимо по-утреннему. Фотий рядом лежал тихо, и она прижалась к его спине, утыкаясь носом в теплую кожу. Дыхание его сразу изменилось, он повернулся, обнимая ее руками, нагретыми сном

…

— Пап? — сказал за форточкой хмурый Пашкин голос, прокашлялся и повторил, — пап?

Тогда Ника открыла глаза, умоляюще глядя на Фотия, а тот, улыбаясь, и остановив мерное движение, откликнулся:

— Чего тебе?

Звук голоса прогудел под Никиной кожей, перебирая ребра и поджимая ей пальцы на ногах.

— Стивен с мужиками сами уехали. В Каменную. Сказали пусть у отца выходной. Я с Марьяшкой купаться иду.

— Хорошо.

Пашка помолчал, чем-то там постукивая. Добавил с ясно услышанным раздражением в голосе: