Судовая роль, или Путешествие Вероники

Она приосанилась и плавно ушла в квартиру, слюнявя палец и пытаясь прилепить отодравшийся кусок пластыря обратно к щеке.

Глава 23 Ника и сельские домовладельцы

В душном автобусе Ника задремывала, прислоняясь к захватанному стеклу, и в зыбком сне являлась ей мама — прижимая руки к ситцевому халату, причитала, клоня к плечу голову: в быстро катящихся словах все повторялось одно и то же, про то, что нельзя так, Веронка, сорвалась непонятно куда, а я, а сын у тебя, и что скажут соседи, и работа же! Просыпаясь, смотрела на плывущую степь под светлым почти белым небом, истекающим зноем, и тихо радовалась тому, что ругаться не стала. Просто, сжав губы, покидала в сумку необходимые вещички, а утром поцеловала Женьку и наказала маме, чтоб в сад к девяти, а обратно, как всех, пусть полдничает там.

Она ехала уже два часа, автобус часто тормозил у обочины и в проходе толкались бабульки с кудахчущими в мешках курами, пропеченные солнцем старики и горластые подростки. В эту сторону не едут туристические мальчики с гитарами и девчонки с большими рюкзаками, отметила Ника. И машин с чужими номерами нет на пыльном проселке, усыпанном гремящей щебенкой. Жопа мира, сказала Васька. Ну и ладно.

Когда до Низового осталось полчаса, Ника начала волноваться. До этого только радовалась, сердцем подгоняя неторопливый разболтанный автобус. А теперь…

Скоро надо высаживаться. Искать и спрашивать. А там… он. А вдруг его вовсе и нету? Придется искать ночлег, обратного рейса сегодня не будет. И как она возьмет да поедет обратно? Снова к себе в комнату? Снова будто и не было ничего?

А вдруг он вовсе ее и не любит? С чего она взяла-то? Хочет — одно. Любит — совсем другое. Правильно сказала тогда следующая Никаса жена — мильон у них сперматозоидов.

Автобус закачался, кашляя и виляя задом. Взобрался на холм, порычал и поехал дальше, а справа расстилалась ярчайшая синева моря. У Ники закололо сердце и страшно захотелось в туалет, просто скрутило все внутри. Прижимая руку к животу, где врезалась в него полоска белых шортов, она с мольбой посмотрела вперед, где за передним стеклом далеко-далеко маячили белые домики, кубиками насыпанные у краешка широкой бухты. Скорее бы уже!

Но еще раз пять они останавливались, выпуская в жару одиноких пассажиров и те убредали куда-то в степь по проселкам и тропкам, мимо редких коз, которых опекал сидящий на камушке пастух.

Наконец автобус чихнул и замолчал, замерев на пыльном пятачке перед старой остановкой с облезлым бетонным козырьком.

— Низовое, — крикнул шофер.

И Ника, пробираясь мимо локтей и выставленных в проход пыльных сандалий, спустилась, поправляя на плече сумку. Ту самую. Правда одевалась она теперь по-другому. Короткие белые шорты, голубая рубашка с карманами, сваченная узлом на животе. Волосы увязала двумя пышными хвостиками. Перед самым выходом, подумав немного, намазала губы помадой, а глаза красить не стала, жарко, тушь потечет вдруг. Глядя в зеркало, понравилась сама себе, вот только теперь ей не то что двадцать шесть, а и семнадцати не даст никто. Недаром тетки на рынке кричат, дите, скажи маме, пусть у меня купувает…

После расставания с Никасом все тетские платья она решительно свалила на дальнюю полку шкафа. А голубое с сеточкой-кокеткой, так вообще порезала ножницами. И после такого вандализма задышалось легче, сердце перестало колоть по утрам. Вот тебе и терпи, дочка, терпи, удивилась она тогда.

Рядом с коробкой остановки блестела стеклянная дверь новенького магазина. Ника, прислушиваясь к поведению живота, вошла, под внимательным взглядом продавщицы попросила бутылку газировки. И, побоявшись спрашивать, где тут дом номер сорок, снова вышла в белый полуденный зной. Улица одна, что ж она не найдет этот номер.

Пошла вдоль беленых заборов, рассматривая углы одноэтажных домов. Мимо изредка проходили дамы в небрежных парео поверх купальников, тащили за руку детей, втиснутых в импортные надувные круги. И Ника немного расслабилась, пошла, независимо оглядывая местность. Отдыхающие тут есть, она не выглядит белой вороной.

Увидев, по измазанным побелкой жестяным табличкам, что идет в другую сторону, повернула обратно, пошла по теневой стороне, прислушиваясь к детским крикам и шуму прибоя за линией домов.

Вот тридцатый. Тридцать шестой. Ника остановилась и нервно попила тепловатой воды, закрутила пробку непослушными пальцами. Тридцать восемь — огромный домина за сеткой-рабицей, а сбоку рядок построек с одинаковыми дверями. Ведра с краской и козлы. Кто-то отельчик строит…

Вот сейчас…

Улица обрывалась, утыкаясь в разъезженную серую площадку на склоне холма у края бухты. И за углом сетки-рабицы начинался странный заборчик из покосившихся кроватных спинок и треснутых облезлых дверей. Буйный нестриженый виноград плелся по ржавым прутьям, среди гроздей неспелых ягод и зубчатых листьев кокетливо сверкали никелированные кроватные шишки. Ника встала, опустила руку с бутылкой, ошеломленно разглядывая калитку. Судя по длинным ржавым створкам и овальным окошкам в верхней части, когда-то это была автобусная дверь. А вот и колеса… Перед калиткой мрачно торчали две черные клумбы, набитые полузасохшими петуниями. На ободах самодельных вазонов вились резиновые узоры, и даже камушки кое-где застряли в них, наверное, еще при жизни расчлененного автобуса.

Ника беспомощно оглянулась. На пустой улице копались куры и в тени кошмарного заборчика рыла копытами яму белесая коза, вздымая клубы пыли. Посмотрев на Нику гадким желтым глазом, мемекнула и улеглась, складывая в ямке передние ноги.

Тяжело вздохнув, Ника шагнула к калитке, встала на цыпочки, заглядывая через забор. В просветах кустов с развешанными на них серыми рваными тряпками виднелся домик подстать забору. Сложенный из старого камня вперемешку с кривыми досками, щерил рассохшуюся дверь, слепо блестел окошками в мутных разводах. Одно окошко было заткнуто древними мужскими брюками, и ветерок колыхал свешенную вниз штанину.

Как хорошо, что я не взяла Женьку, подумала Ника, вспоминая, как тот ревел и просился с мамой. И она обещала ему: честно-честно, вот скоро приеду и заберу тебя на море.

— Тебе чего?

Из-за угла домишка вышла старуха, выпрямилась, став чуть больше чем угол в девяносто градусов и приложила к седым лохмам костлявую руку, защищая глаза от солнца.

— Э… это номер сорок? — с надеждой на отрицательный ответ спросила Ника. И поспешно добавила, — здрав-ствуйте…

— Ну, сорок, — хмуро ответила бабка и подошла ближе, давая Нике вдоволь налюбоваться вылинявшей черной юбкой и старой мужской рубахой с разнокалиберными пуговицами.

— Тебе чего? — снова повторила гостеприимная хозяйка прибрежного дворца.

— Я…

— Жилье что ли ищешь? — по голосу было слышно, она и сама в это не верит.

Убрав ото лба руку, старуха вынула из обвисшего кармана тряпку и стала вытирать ладони.

Какое-то тряпичное царство, с отчаянием подумала Ника и поспешно открестилась:

— Нет, нет, не ищу. Не жилье. Я вот… А Федор? Тут?

Старуха повесила тряпку на куст смородины и, свирепо топнув, погнала лохматую собачонку, гремящую цепью.

— Чтоб тебя! Уди, зараза паршивая!

И уже с интересом уставилась на Нику через забор. Та переложила бутылку из одной руки в другую. Переминаясь, ждала.

— Федька-то? — хозяйка воздела клочкастые мужские брови, — та чего ж тебе Федьку? Где ему быть, собрал бутылки с-под водки и пошел в магазин, сволочь такая.

Гремя калиткой, распахнула ее, явив Нике покосившуюся собачью будку, с набросанным на нее тряпьем.

— Опять нажрется. Кажин вечер одно и тож.

— О господи…