Судовая роль, или Путешествие Вероники

— Позвонить можно?

— По городу, — маленький бармен в хрустящей рубашке и черной бабочке вынул из-под стойки телефон, поставил перед Никой.

— А я не сплю, — сказал Женька, вздыхая в трубку, — ты чего не идешь?

— Я скоро, маленький.

— Я большой!

— Я скоро, большой! — поправилась Ника, улыбаясь, — дай мне бабушку Нину.

— Веронка, — волнуясь, задышала в трубку мама, — ты не гуляй долго, ты смотри там, темнеет уже рано, и лампочку у нас кто-то снова вывернул, на площадке.

— Мам, еще солнце не село даже. Я приду, к одиннадцати приду.

— К одиннадцати? — ахнула мама.

— Мне никто не звонил? — зачем-то спросила Ника.

— Звонил. Мужчина какой-то.

Рука, держащая трубку, вдруг задрожала.

— Кто? Он сказал?

— Нет. А это кто, Веронка? Я понимаю, конечно…

— Мам, он сказал — перезвонит?

— Ничего не сказал. Голос такой интеллигентный, порядочный. Попрощался.

— Давно?

— Минут десять назад. А что…

Выдернув из-под локтя человека-горы Вадьки-режиссера ремешок сумочки, Ника кивнула, разводя руками, и через секунду уже стучала босоножками по витой лесенке на первый этаж.

Город млел в закатных лучах. Привычно осанились светлые платаны, подставляя закату зубчатые ладошки листьев, старые софоры держали в темных круглых кронах тысячи мелких цветков. И розовые кусты тянули по жаркому воздуху томные шлейфы сладкого запаха.

Стряхивая с ног босоножки, Ника топталась в темной прихожей, не отводя глаз от телефона. А мама, держа в одной руке блюдце, а в другой измазанную горячим вареньем ложку, настороженно смотрела на дочь.

— Точно не сказал, кто? — снова уточнила Ника.

И пока мама не стала расспрашивать, спаслась к себе, прихватив Женьку и книжку. Понуро села на диван, обхватила его рукой и нараспев, часто замолкая, стала читать стихи про мудрецов в большом тазу. Женька, смеясь, подсказывал слова.

— Все же, я не понимаю, — завела мама, стоя в дверях, и тут телефон затрещал.

— Да! Алло! — Ника уже прижимала к уху трубку.

— Верунь? Привет!

— Кто это?

— Как кто? — обиделся голос, — Тимофей. Засокин. Ну, Тимоха же! С Николаевского.

— А, — сказала Ника упавшим голосом, — да. Да. Привет, Тимофей. Засокин.

— Я чего звоню. Мы тут Настюху в роддом привезли, ну, я звоню, бо тут телефон отдельно стоит. В будке. Так что я еду. Билет уже купил.

— Куда? А Настя что, уже?

— Куда. К Ленке. Ага, уже.

— Какой ты молодец. И Настя молодец. Все молодцы. Поздравляю.

— Да, — самодовольно согласился Тимоха. И понизил голос:

— Я ж с будки. Так что я тебе скажу — если б ты меня тогда не поцеловала, то хрен бы я поехал.

— Да ладно тебе. Ты же мужчина. Поехал бы.

— Причем мужчина? — удивился Тимоха, — я ж ее люблю просто.

— Верно. Удачи тебе, Тима. Буду за вас болеть.

— Ага. Пойду я. Тебе поклонов гора и вообще.

— Слышишь, ты там не пей, ладно?

Тимоха довольно хмыкнул:

— Завела. Та не буду. До свидания, Веруня.

— И тебе.

Ника положила трубку и ушла к себе. Взяла на руки уснувшего Женьку, отнесла его в крошечную спальню, отгороженную от комнаты Нины Петровны, поцеловала и вернулась. Плотно закрыла дверь и повалилась на диван, глядя на трещинки и паутинки.

Счастливый Тимоха, вот, узнал, и едет. И Настя рожает, а Петрик за нее, конечно, волнуется. Тоже счастье. И только бедная Ника…

Она перевернулась на живот, положила лицо на руки. Молодец Тимоха.

И вдруг резко, так, что закружилась голова, села. Медленно поправила волосы. Он сказал, какая разница, кто первый, главное же — любит. И она его тогда ругала, боишься, мол, потому и сидишь сиднем, водку пьешь. А сама? Сидит. Сиднем.

«Все равно не знаешь, куда» съехидничал внутренний голос.

Погоди. Ну да, точно не знаю, но вдруг он что-то говорил Лариске? И в доме колхозника, паспорт его брала эта. Оборчатая.

Ника скрестила ноги, уставилась на свое отражение за вазочками в стенке. А если медленно и подробно припомнить все-все. Каждое его слово, до самого прощания. Вдруг он говорил, а она кулема, забыла? Конечно, за эти два месяца она тысячи раз перебрала все их разговоры и взгляды, все его движения, жесты. До того момента, как прыгнула в машину и сказала «надо в порт, скорее». А после этого начался Никас. И эти воспоминания она гнала от себя. Жестко и решительно.

— Погоди, — уже вслух сказала, раскачиваясь и прижимая руки к щекам, — погоди… ехали. И я писала! Адрес писала, балда! И телефон! Сказал — не забудь, в кармане. В кармане!

Слетев с дивана, кинулась к шкафу, схватила сразу охапку каких-то вещей.

Куртка! На ней была куртка. Она еще паспорт вынимала из кармана!

Бросая на пол свитерки и футболки, распахнула шкаф и стала перебирать вешалки.

— О-о-о, я же ее Ваське! Еще тогда!

— Кусинька, а ты дай мне свою курточку, я на два дня всего, с Иваном в Ялту.

— Черт!

Ника держала трубку у щеки, но дома у Василины никто не отвечал.

— Веронка! Ты куда? Уже десять часов!

— Я быстро, мам!

Костлявый Генчик как раз заботливо усаживал разгоряченную танцем Ваську, когда из толпы возникла Ника, упала на его стул и схватила Василину за плечо.

— Куртка! Где моя куртка! Я давала тебе, в июне еще помнишь?

— Вы вернулись, Вероника! — обрадовался горообразный Вадим, — а я как раз говорил о фильмах Гринуэя, не кажется ли вам…

— Куся, ну прости, я ж так и не постирала. Висит, в шкафу висит.

— Пойдем!

Васька выдернулась из-за стола, крепко взятая за руку, повлеклась следом за Никой к лесенке, помахивая свободной рукой и посылая виноватые воздушные поцелуи.

Человек-гора, приподнявшись было, снова опал на стул.

— Какая экспрессия, — сказал печально, провожая глазами исчезнувших дам, — юг!

И поцеловал кончики толстых пальцев.

В пустой Васькиной квартире разрывался телефон. Василина дернулась было к нему, бросая на полочку ключ, но Ника толкнула ее в комнату. Потащила к шкафу.