Сумерки империи

Впоследствии я подробнейшим образом изучил карту этой местности, но так и смог определить, по каким дорогам я передвигался в ту ночь. Полагаю, что несколько раз я сбивался с пути, поскольку до Саара мне удалось добраться только к одиннадцати часам. Берег реки был тихим и пустынным.

Но в какой стороне находился Саарлуис, и в какой стороне Мерциг? Это было важно, потому что меня, скорее всего, уже искали, могли устроить засады на мостах этих городов, и от них следовало держаться подальше.

К берегу реки примыкал большой луг. На нем паслись коровы и лошади. Я снял со своей лошади уздечку и седло, бросил их в реку, а лошадь оставил в компании этих животных. Если меня будут искать, то преследователям придется дождаться светлого времени суток, чтобы обнаружить следы моего пребывания.

Потом я разделся, привязал к голове сверток с одеждой, спустился к реке и перебрался через нее вплавь. Вода была довольно холодной, но меня согревала мысль, что пруссакам, караулившим меня на мостах в Саарлуисе и Мерциге, придется торчать там до утра, и замерзнут они еще больше, чем я.

На противоположном берегу Саара я оделся и быстро пошел вперед, более или менее ориентируясь по луне.

Я проходил спящие деревни, шел по затихшим равнинам, вновь заходил в деревни и опять попадал на равнины. Собаки лаяли мне вслед, но ни одна живая душа так и не встретилась по пути. Я старался не идти по дорогам и пробирался через поля, обходил ограды или перелезал через них. Ложбины сменялись холмами, холмы ложбинами, леса — полями, а поля лесами. А я все шел и шел вперед.

Рассвет застал меня в лесу. Где я находился? Пересек ли я уже границу? Я старался идти на юг, но вполне мог отклониться к западу или к востоку и в результате остаться на территории Пруссии. Вскоре я набрел на крестьянина, который в этот ранний час косил траву и напевал старую французскую песню "Эй, кузнец, не пора ли ковать?" Означало ли это, что я уже во Франции? Поразмыслив, я решил рискнуть.

— Скажите, далеко ли отсюда до Сьерка?

— Да не меньше одного лье.

Я вздохнул с облегчением и привалился к дереву, чтобы перевести дух. Крестьянин внимательно посмотрел на меня.

— Не вы ли, сударь, будете тот самый сбежавший офицер?

— А если и так?

— Тогда я скажу вам: "Добро пожаловать, милости просим в мой дом". Я добрый лотарингец. Да здравствует Франция!

XVIII

Бравый лотарингец изо всех сил старался, чтобы я побыстрее высушил одежду. Он развел в очаге настолько жаркий огонь, что, казалось, ради меня был готов спалить свой дом, а затем принялся потчевать меня яйцами, ветчиной и сьеркским белым вином. Но я прежде всего попросил у него напильник, чтобы освободиться от куска цепи, оставшегося у меня на запястье. Затем я попросил блузу и полотняные штаны. Получив новую одежду, я сразу надел ее, а английским костюм сложил в мешок и бросил в горящий очаг.

— Это еще зачем? — спросил хозяйственный лотарингец, не любивший расставаться с полезными вещами.

— Из предосторожности, — ответил я ему. — За мной могли пустить погоню, и если у вас найдут эти вещи, то обязательно привлекут, как сообщника. Вот и обойдутся они вам дороже, чем на самом деле стоят.

— Возможно, вы и правы. Тут то и дело рыщут драгуны, уланы, красные гусары и всякая легкая кавалерия. Эх, если бы в Меце заварилась такая же каша, как в Тьон-виле! Так нет же! Все только и говорят о прорыве Базена, но я в это не верю. Когда у вас сто пятьдесят тысяч солдат, и вы собираетесь прорваться, то вы уж точно прорветесь, и даже Господь Бог не сможет вам помешать. А если маршал не смог прорваться за шесть недель, значит, либо он предатель, либо никчемный военачальник. Пруссаки уже и остерегаться перестали. Поняли, что он не собирается идти в прорыв. У меня родственник во Вьонвиле [96] , так у него в доме стоят гессенские артиллеристы. Они только и делают, что спят да кофе варят. Так что мне все понятно. Знаете, именно по таким мелочам понять легче всего, даже газет читать не надо. Эх, вот в прежние времена воевали совсем не так. Тут неподалеку находится замок Родмак. В 1815 году сто пятьдесят французов там держали оборону против восьми тысяч пруссаков, и ведь отбросили их, да еще шестьсот человек поубивали. Там и мой отец был. А сейчас просто беда: либо предадут, либо продадут.

96

Вьонвиль — городок близ Тьонвиля.

Он вызвался проводить меня до границы с Люксембургом и помочь пересечь ее.

На следующий день я уже был в Брюсселе, а еще через два дня добрался через Амьен и Руан до Эгля, где нанял повозку до Куртижи.

В поезде по дороге из Брюсселя я жадно читал газеты, и, узнав свежие новости, окончательно потерял покой. Я прочитал, что пруссаки сожгли Абли, Шеризи и еще множество деревень. Бог знает, что они могли натворить в Куртижи. А что стало с моей матерью, успела ли она уехать до прихода пруссаков или осталась, чтобы попытаться защитить нашу фабрику?

В Эгле я наслушался разных историй, причем все они противоречили друг другу. Одни говорили, что пруссаки уже оккупировали всю местность и все сожгли, другие — что их здесь ожидают со дня на день и готовят достойную встречу, для чего осваивают ружейные приемы с помощью черенков от лопат. Но в настроении местных жителей не чувствовалось никакой решимости, и все выказывали недоверие к властям. Люди не забыли, как никчемно распорядились власти тремя тысячами гвардейцев, призванных в Бретейле, и теперь даже у тех, кто был готов защищаться, опустились руки, но и безропотно отдаваться на милость убийцам и поджигателям тоже никто не хотел.

Жители Нормандии, как известно, люди практичные, их не проймешь словами, и они склонны хорошенько подумать перед тем, как что-то сделать. Но если какое-нибудь дело может дать хороший результат, они обязательно займутся им, чего бы это ни стоило. Нормандцы готовы рискнуть, когда уверены, что у них имеется хотя бы один шанс из десяти, но они никогда не возьмут в руки оружие, чтобы воевать с ветряными мельницами. Так уж повелось. Такой у них национальный характер.

Возможно, именно по этой причине мой возница категорически отказался везти меня дальше Ферте-Видама. В ответ на мои увещевания он заявил:

— Нет смысла рисковать. Тут повсюду рыщут уланы, и вы скорее доберетесь пешком, чем в повозке. Если им приглянется моя повозка, они точно ее заберут, и тогда один Бог знает, когда вы доберетесь до места.

Подумайте только, в ста пятидесяти лье от Рейна, в самом сердце Франции, я, как и несколько дней тому назад, вновь оказался лицом к лицу с пруссаками.

По дороге в Куртижи я повстречал только четырех улан, которые вели себя совершенно не агрессивно.

Если заходить в наш городок со стороны Ферте, то дорога к дому моей матери проходит мимо домика бывшего наставника господина Шофура. У меня не было в планах заходить к нему, но, когда я оказался у ограды его садика, ко мне бросился мой спаниель, которого перед отъездом в Париж я оставил на попечение матери. Бедный песик не давал мне проходу и весь зашелся от радости. Я удивился, что мой Блэк находится у господина Шофура. А что, если и мать у него в гостях? Я решил зайти, чтобы обнять их обоих, заранее предвкушая, как мать бросится мне на шею.

Я вошел, но оказалось, что господин Шофур был дома один. Увидев меня, он всплеснул руками.

— Не волнуйтесь, это не призрак, это я собственной персоной. Мама у вас?

— Мама? Ах, бедное мое дитя!

— Что такое?

— Видишь ли… дело в том… ее здесь нет. Она не здесь…

— А как же Блэк?

— Да, Блэк здесь.

— Что это значит?

Он подошел ко мне и взял мои руки в свои.

— Дитя мое, вы должны держать себя в руках, ведь вы мужчина, солдат.

Удар, который я испытал после его слов, пришелся в самое сердце. Рана от него не зажила и поныне.

Через некоторое время я пришел в себя и попросил наставника, чтобы он все рассказал в подробностях.

— После того, как вы уехали, — сказал папаша Шофур, — ваша мать жила, словно в лихорадке. Она, как вы знаете, была женщина сильная и отважная, но ее постоянно мучило предчувствие, что ей уже не суждено вас увидеть. А я, старый дурень, ругал ее, не понимая, какой таинственной силой обладают материнские чувства. Когда она узнала, что вы в плену, мучившая ее лихорадка еще больше усилилась. Да еще разные другие заботы держали ее в страшном напряжении. Она не захотела останавливать фабрику, чтобы не лишать рабочих куска хлеба, а это было совсем не просто, ведь пруссаки были уже близко. В общем, две недели назад она слегла. А тут еще случилась стычка между ополченцами и пруссаками, и несколько улан погибло. Ополченцы отошли на десяток лье, оставив нас один на один с врагом, который горел жаждой мести. Вы, наверное, знаете, что восьмого числа пруссаки сожгли Абли, а десятого — Шеризи. И вот однажды утром сюда явились человек тридцать ополченцев и сообщили, что пруссаки уже близко. Они устроили засаду в лесу, убили десять или двенадцать пруссаков и увели с собой стадо коров. На следующий день к нам прислали усиленный отряд пруссаков. Представьте себе, против нашего городка они направили три эскадрона кавалерии, два пехотных полка, да еще и артиллерию, которая засыпала нас снарядами, словно здесь укрепрайон. Ополченцы отбивались целый час.