Сумерки (Размышления о судьбе России)

Каких-либо неожиданных изменений в американской поли­тике принципиального характера ожидать трудно. И дело не только в антикоммунистическом догматизме Рейгана; жесткий курс США диктуется характером длительного пе­реходного периода от абсолютного господства в капиталис­тическом мире к доминирующему партнерству, а затем и к относительному равенству. Болезненность этого процесса, если даже прогнозировать традиционные геополитические замашки США, очевидна; она еще будет долго сказываться на внешней политике.

Именно этот переходный период диктует нам определен­ную переориентировку внешней политики в плане постепен­ного и планомерного развития отношений с Западной Евро­пой, Японией, Китаем.

Но это не должно вести к снижению внимания к совет- ско-американским отношениям по существу, а, наоборот, должно усилить это внимание.

Время. Возможно, после съезда. Лучше бы после каких-то экономических реформ, других практических намерений и достижений, демонстрирующих динамизм нашей страны. Практические действия убеждают американцев больше всего; они становятся сговорчивее.

Место. Не в США, где-то в Европе.

Альтернатива. Как уже сказано, нам нужно использовать все возможные факторы политического давления на США, в первую очередь заинтересованность европейцев в снижении напряженности, которая явственно ощущалась во время не­давних бесед в Москве, утвердить нашу инициативную пози­цию.

Для этого требуется сильный контрход. Например, в свя­зи с 10-летием Хельсинкского совещания (1 августа с.г.) с на­шей стороны могло бы быть выдвинуто предложение про­вести в финской столице встречу глав государств и пра­вительств тех стран, подписи которых поставлены под Заключительным актом. Выдвигая такую идею, мы могли бы заострить внимание на необходимости внести элементы доверия в международные отношения и возродить процесс разрядки как в политической, так и в военной сферах.

Первоначально об этой идее можно было бы упомянуть в личном послании Генерального секретаря ЦК в адрес прези­дента США, отметив, что в Хельсинки можно было бы уста­новить личный контакт и непосредственно обменяться мне­ниями о возможных сроках проведения и общих рамках со- ветско-американской встречи в верхах.

Вне зависимости от американской реакции мы могли бы информировать о предпринятом шаге наших союзников, до­говориться с ними о проведении соответствующей работы с западноевропейскими странами. Политические усилия на этом направлении обогатили бы и работу предстоящего со­вещания Политического консультативного комитета госу­дарств — участников Варшавского Договора. А главное, мы не только весомо подтвердили бы наш активный подход к возрождению процесса разрядки, но и подвели бы свой фунда­мент под советско-американскую встречу на высшем уровне. ( А. Яковлев. 12 марта 1985 года)».

Прошу читателя обратить внимание на тот факт, что запи­ска легла на стол Горбачева на другой день после его избра­ния Генеральным секретарем. И без всякого роздыху нача­лась подготовка к апрельскому пленуму ЦК. Не буду повто­рять содержание доклада Горбачева. Однако скажу, что работа над ним далась очень нелегко. Споров особых не было — Горбачев уже был хозяином. В группу, которая гото­вила доклад, постоянно шли инициативные предложения от отделов ЦК, которые явственно отражали состояние тяжело­больного режима. И с этим приходилось считаться. В резуль­тате родился двуликий Янус. Появилось заявление о необхо­димости перестройки существующего бытия, но тут же сло­ва о строгой преемственности курса на социализм на основе динамического ускорения. Но в конечном счете апрельский доклад Михаила Горбачева стал одним из серьезнейших до­кументов переходной эпохи. Он давал партийно-легитимную базу для перемен, создавал возможности для альтернативных решений, для творчества.

Из этого времени мне запомнилось первое столкновение с руководством КГБ по вопросу, который, как мне тогда ка­залось, давно перезрел. Столкновение, когда я был уже в ка­честве секретаря ЦК КПСС. Дело в том, что мой предыду­щий опыт работы в Ярославском обкоме и в отделе школ ЦК воспитал во мне брезгливость ко всякого рода анонимкам. Предельный аморализм этого занятия очевиден. Но столь же безнравственной была практика советских правителей вся­чески поощрять доносительство в виде анонимок. Они ис­пользовались властями как мощный рычаг нагнетания страха и шантажа.

Я написал в ЦК записку по этому поводу, будучи уверен­ным, что мое предложение о запрещении официально рас­сматривать анонимки встретит понимание и поддержку. Ни­чего подобного. Предложение отклонили из-за возражений КГБ. Тогда я договорился с Болдиным вместе подписать вто­рую записку. Опять не поддержали. Меня это заело. Выждав определенное время, мы с Болдиным решили подключить от­дел организационно-партийной работы. Кроме того, перего­ворили с Горбачевым. На этот раз Политбюро приняло реше­ние о запрещении рассматривать анонимки во всех государ­ственных, советских и партийных органах, хотя и на этот раз КГБ просил оставить прежнюю практику.

На эту пору пришлась еще одна очень странная история. Еще когда я работал в институте, я был свидетелем разговора между Горбачевым и Черненко о ходе шахматного матча между Карповым и Каспаровым. Карпов терпел поражение. Окружение Черненко настаивало на том, что нельзя допус­тить победы Каспарова. Начались разговоры об «усталости» обоих участников, о том, что Каспаров в случае победы поки­нет СССР, и т. д. Я тогда же сказал Михаилу Сергеевичу, что не стоило бы путать спорт с политикой. Летом 1985 года этот вопрос вновь обострился. Я написал короткую записку в ЦК, в которой повторил свою точку зрения — в спорте должен неукоснительно соблюдаться спортивный принцип. Если по­терпел поражение — это значит потерпел поражение. На этот раз Секретариат ЦК поддержал эту очевидность.

В это время основные усилия были сосредоточены на под­готовке XXVII съезда партии. На Политбюро было решено, чтобы я возглавил рабочую группу по подготовке политиче­ского доклада. Об этом я расскажу в главе «Последний съезд», равно как и о XIX партконференции, рабочую подго­товку которой мне тоже пришлось возглавлять.

К сожалению, 1986 год оказался годом невезения. Прежде всего, Чернобыльская авария. Я не был членом чернобыль­ской комиссии, но участвовал в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, обсуждавших эту трагедию. Как это ни странно, отдел пропаганды был отстранен от информации о Чернобыле. Видимо, были какие-то детали не для посторон­них ушей. Информацией занимались военные в соответст­вующих отделах ЦК. У меня остались в памяти острые впе­чатления об общей растерянности, никто не знал, что делать. Люди, отвечающие за эту сферу — министр Славский, пре­зидент АН СССР Александров, — говорили что-то невнят­ное. Однажды на Политбюро между ними состоялся занят­ный разговор.

— Ты помнишь, Ефим (Славский), сколько рентген мы с тобой схватили на Новой Земле? И вот ничего, живы.

— Помню, конечно. Но мы тогда по литру водки оприхо­довали.

Обоим в то время было за 80.

На заседании Политбюро часто звучали исключающие друг друга предложения. Все оправдывались, боялись сказать лишнее. Поехали в Чернобыль Рыжков и Лигачев. Их впечат­ления были очень критические, особенно что касается безде­ятельности государственного и партийного аппаратов Укра­ины. По очереди туда ездили академики-атомщики Велихов и Легасов. Что касается информации, то уже на первом засе­дании Политбюро было решено регулярно информировать общественность о происходящем. Но государственное на­чальство и партийные чиновники из отраслевых отделов под разными предлогами всячески препятствовали поездкам жур­налистов в Чернобыль. Чиновники очень медленно привыка­ли к гласности, к новым правилам игры.

О Чернобыльской катастрофе написано много, созданы фильмы, опубликованы десятки книг. Ничего нового доба­вить почти невозможно, кроме, пожалуй, одного эпизода, о котором общественность не знает. Когда обнаружилась ре­альная угроза радиоактивного заражения реки Припять, то срочно начали сооружать ров на берегу реки, чтобы дождь не смывал зараженную землю в воду. В разговоре со мной министр обороны Язов проговорился, что вот пришлось на­править туда подразделение солдат для земляных работ.