Сумерки (Размышления о судьбе России)

Другой случай. Пригласил я в институт Геннадия Хазано- ва — артиста-сатирика. Зал был переполнен. Хазанов есть Хазанов. Люди смеялись до слез, аплодировали неистово. Все были довольны, Хазанов тоже. Попили с ним чайку и доволь­ные разошлись. На другой день прибегает ко мне секретарь парткома института и говорит, что горком партии и Минис­терство культуры формируют комиссию по проверке фактов «антисоветских высказываний Хазанова, не получивших в институте принципиальной оценки».

Ничего себе! Кто-то, значит, стукнул, хотя, честно скажу, даже с позиций тех дней (а это был 1983 год) ничего в вы­ступлении Хазанова предосудительного не содержалось. Но шизофреникам от идеологии показалось, что Хазанов делал паузы сомнительного характера, во время которых он хотел якобы сказать (судя по его выражению лица) нечто неподо­бающее, но... выразительно молчал. А в зале смеялись. По­звонил мне Геннадий и сообщил, что его артистическая де­ятельность под вопросом. Уже приглашали в Минкульт. Мне пришлось прибегнуть к помощи моего старого товарища Виктора Гаврилова, он был помощником министра культуры. Наскок был остановлен.

Еще пример. При моем предшественнике Николае Ино­земцеве институт подвергся мощнейшей атаке со стороны горкома партии и спецслужб. Дело в том, что какая-то часть Политбюро (Тихонов, Гришин, Суслов и др.) вела атаку на рабочее окружение Брежнева, авторов его речей (Иноземце­ва, Арбатова, Бовина, Загладина, Шишлина, Александрова- Агентова, Цуканова и др.), обвиняя их в том, что они «сбива­ют с толку» Брежнева, протаскивают ревизионистские мыс­ли, принижают роль марксизма-ленинизма, «ослабляя тем самым силу партийного воздействия на массы».

Дело дошло до того, что в московских вузах кагэбисты организовали «раскрытие» ими же организованных «ан­тисоветских групп». В число «злокозненных» попал и ИМЭМО. Иноземцев был выбит из седла, смят. Эта гришин- ская операция, я убежден, ускорила смерть Николая Нико­лаевича. В институте прошли аресты, некоторых ученых сняли с работы, исключили из партии и сделали «невыезд­ными». Я слышал об этом, еще будучи в Канаде. Теперь, ког­да пришел в институт, узнал, что многим талантливым уче­ным не разрешаются поездки за границу. Институт начал терять свой международный авторитет, чего, собственно, и добивались городские партийные власти и спецслужбы. После понятных колебаний решил позвонить в контрразвед­ку КГБ. Там меня отослали к городским властям, поскольку, как сказали мне, «заварили кашу горожане, пусть и расхле­бывают».

Я стал говорить об этой проблеме вслух на разных сове­щаниях. Одновременно попросил институтский партком на­чать восстановление в партии пострадавших, снятие выгово­ров. Все это очень не понравилось руководству горкома КПСС. Нажим на институт усиливался. Проверки, придирки, критика на совещаниях и т. д. — набор известен. Особое раздражение у городских партократов вызывало то, что я не ходил на всякого рода собрания-заседания, бесконечно соби­раемые горкомом партии, посылая туда кого-то из заместите­лей. Отказался посылать ученых института на уборку мусора на строительных площадках разных объектов в районе.

В то же время продолжал настаивать на «очищении» уче­ных института от ярлыка «невыездных». В конце концов контрразведка согласилась на своеобразный компромисс. Я, директор института, соглашаюсь на установление в инсти­туте должности «офицера по безопасности» в качестве моего административного помощника, а контрразведка знакомит меня с делами «о невыездных». В институт прислали полков­ника Кима Смирнова, доброжелательного человека, который многое сделал для того, чтобы избавить от разных наветов коллектив института. В итоге почти сотня докторов и канди­датов наук получили разрешения на поездки за рубеж. А за­преты были часто по причинам, которые понять невозможно. Например, одному ученому закрыли зарубежные поездки только потому, что он не стал выступать на партсобрании, одобрившему ввод советских войск в Чехословакию. Чело­век сослался на недомогание, чему не поверили. Ах так? Шаг в сторону — сиди дома!

Пожалуй, стоит рассказать еще об одном случае из тех времен, когда по указанию Андропова на улицах, в магази­нах, парикмахерских, даже в банях начали вылавливать тех, кто в момент отлова должен находиться на работе. Глупость несусветная, мера унизительная. Облавы не обошли даже на­учные институты. Ведь люмпен, пусть даже в генсековском обличии, уверен, что ученый тоже должен сидеть за канце­лярским столом и подконтрольно заниматься научными от­крытиями.

Однажды прихожу в институт и вижу при входе каких-то неизвестных мне людей и наших растерянных старушек-вах- терш.

— Предъявите ваши документы, — сказал мне незнако­мец.

Я малость ошалел и спрашиваю у вахтерши:

— Кто это такие?

— Говорят, комиссия из райкома.

— Какая комиссия? Кто разрешил им войти в институт?

— Ваш заместитель.

— Позовите его сюда.

Проверяющие сообразили, что обмишурились, попытались объяснить мне, что находятся здесь по решению райкома партии, что обязаны зафиксировать тех, кто опоздал или во­обще не явился на работу. Подошел мой заместитель. Я спро­сил его, что это за люди и кто разрешил им проверку? Он начал что-то объяснять, а я попросил проверяющих покинуть институт и больше не приходить сюда без санкции прокуро­ра. Весть об этом быстро разнеслась по научным учреждени­ям. Я даже получил поздравительные телефонные звонки. Проверяющие больше не приходили. Ожидал упрека свыше, но его не последовало.

В конце концов меня стали раздражать бесконечные при­дирки к институту. Хотел пойти к Горбачеву и рассказать обо всем, но побоялся, что все это будет расценено как дрязги. В этот момент меня пригласил на беседу Вадим Медведев — заведующий отделом науки и учебных заведений ЦК. Перед Канадой он был моим заместителем по отделу пропаганды. Я рассказал ему о делах в институте, в том числе и о возне, связанной с фальсификацией дел на некоторых ученых инс­титута.

Выслушав меня, он сказал: «По-дружески не советовал бы связываться с Гришиным, никому это не нужно сейчас». Я воздержался от вопроса, от чьего имени — Горбачева или своего — он дал такой совет. Через какое-то время он пред­ложил мне пост министра просвещения СССР, я отказался. Кстати, Горбачев поддержал меня. «Зачем тебе мелки счи­тать да дрова возить. Ты уже был заведующим отделом школ и вузов в обкоме, знаешь, что это такое».

В целом мне работалось хорошо. Научный уровень коллек­тива был весьма высоким. Конечно, имелось немало бездель­ников, как и во всех советских учреждениях, но не они дела­ли погоду. Я чувствовал поддержку в коллективе. Мне уда­лось ликвидировать «военный отдел». Да, был и такой отдел. Там, где он размещался, даже охрана была. Оказалось, Ми­нистерство обороны направляло туда пенсионеров, тех, кото­рых было жалко оставлять без работы. После двух-трех бесед с руководителями этого отдела я понял, что занимаются они делом бесполезным. Пришлось преодолевать упорное сопро­тивление Генштаба и работников ЦК, занимавшихся военны­ми делами. Был образован отдел тихоокеанских исследова­ний, чему я придавал особое значение с точки зрения перс­пектив мирового развития. Это решение оправдало себя.

Практически институт считался как бы научно-исследова- тельской базой ЦК, выполнял разные поручения, готовил де­сятки справок (например, работники международного отдела ЦК очень любили перекладывать собственную работу на институты). Институтские ученые часто привлекались к под­готовке выступлений и докладов для высшего начальства, что считалось «большим доверием». А те, кому «доверяли», были людьми, как правило, с юмором. Когда начальство произно­сило «свой» текст, его авторы садились у телевизора и ком­ментировали это театральное представление: «А вот этот ку­сок мой», «А вот эту чушь ты придумал», «А теперь меня читает». Смеялись. А на самом-то деле на глазах творился постыдный спектакль абсурда.

Случались и более серьезные вещи, чем составление разных речей. В начале 1984 года институт направил в ЦК записку о необходимости создания совместных предприятий с зарубежными фирмами. Предлагалось создать три типа предприятий: с западными странами, социалистическими и развивающимися. Наши предложения аргументировались назревшими задачами постепенного вхождения в мировое хозяйство. Меня пригласил к себе секретарь ЦК Николай Рыжков и, надо сказать, проявил интерес к этой проблеме, расспрашивал о деталях предложения, поддержал его общую направленность. К сожалению, эта идея в то время не полу­чила развития.