Сумерки (Размышления о судьбе России)

Еще более примечательный случай произошел с докумен­том, подготовленным по просьбе Госплана СССР. Тема — перспективы развития советской экономики. Была создана группа из ведущих ученых нескольких институтов. Коорди­натором был наш институт. Работали долго, без конца обсуж­дали записку, понимая ее «шершавость» для восприятия властями. Наконец послали наши выводы в Госплан. Через несколько недель заместитель председателя Лев Воронин со­брал специальное совещание по этому вопросу. Смущению его не было предела. Он уговаривал нас взять записку обрат­но, сказал, что не может послать подобного рода документ в цк, что записка льет воду на чужую мельницу и т. д.

Его возмутил вывод, что если советская экономика и даль­ше будет развиваться на тех же принципах, то где-то в по­следнее десятилетие XX века мы резко откатимся назад, при­мерно на 7-е место по ВНП, и окажемся в глубоком экономи­ческом кризисе. Спорили долго. Записку назад мы не взяли. Куда она делась, не знаю. Видимо, затерялась в архивах Госплана. В институте ее нет, поскольку по правилам хра­нить документы под грифом «Сов. секретно» можно было только один год.

Особенно ладно шла работа с Горбачевым. Он постоянно звонил, иногда просто так — поговорить, чаще — по делу. Писали ему разные записки, включая познавательно-просве- тительские. По всему было видно, что он готовил себя к бу­дущему, но тщательно это скрывал. Среди людей, которые первыми оказались в ближайшем окружении Горбачева, на разговоры об этом будущем было наложено табу.

В этих условиях Горбачев предпринял два сильных хода. Провел через Политбюро решения о созыве Всесоюзного со­вещания по идеологическим вопросам с его докладом и о своей поездке в Англию. То и другое состоялось в декабре

1984 года. Оба эти шага продемонстрировали партийному ак­тиву в стране, а через Тэтчер и всему миру, что в России есть лидер, который способен предложить нечто новое. Что конк­ретно, никто не знал, но смутные надежды приобретали шаг за шагом реальные очертания. Постепенно складывалась «горбачевская легенда».

Положение в правящей элите оставалось неопределен­ным. Управлял страной Черненко, неизлечимо больной чело­век. По моим наблюдениям, он и не стремился стать «пер­вым лицом», публичная политика была не для него. Черненко жил в основном на даче. На «хозяйстве» был Горбачев, хотя действовать как хозяин не мог. Каждый его шаг фиксировал­ся и часто в искаженном виде доводился до Черненко. К то­му же у Михаила Сергеевича сложились плохие отношения с рабочим окружением Черненко, за исключением Лукьяно­ва, который считался человеком Горбачева. Лукьянов был заместителем Боголюбова — заведующего общим отделом. Советники и помощники явно боялись прихода Горбачева к власти. Тугой узел интриг завязывался на моих глазах.

Уж коль речь зашла о Черненко, я расскажу о своих отно­шениях с ним. Когда Черненко стал генсеком, он начал при­глашать меня на свои встречи с высокими зарубежными ви­зитерами — как по государственной, так и по партийной линии. Заходить к нему время от времени советовал мне и Горбачев. Я рассказываю обо всем этом, чтобы подчеркнуть: Черненко, повторяю, как человек был незлобивым, компа­нейским, открытым. Как политик — полуграмотен, постоян­но нуждался в опеке, ибо мало знал и еще меньше понимал.

Стандартный тип бумаготворца, случайно вытащенного на­верх Брежневым как человека, даже на предательство не способного. О творчестве и говорить нечего.

Я помню тот день (еще до Канады), когда по отделу мол­ниеносно разнесся слух, что «Костя» уходит к Брежневу за­ведовать канцелярией в Верховном Совете СССР, где Бреж­нев стал председателем. Так и началось его восхождение в высшую власть. Комично для страны, трагично для него.

Так вот, новая встреча со старым домом на Старой площа­ди ошарашила меня. Прошло 10 лет, но жизнь как бы засты­ла. Кругом мертво. Ни писка, ни визга, ни птичьего пения, ни львиного рычания. Ни новых идей, ни новых людей. Стоячее болото, покрытое ряской. То же самое раздражало, как мне кажется, и Горбачева. Мы не скрывали друг от друга наши впечатления и мысли, открыто говорили все, что приходило на ум, даже самое сакраментальное.

Итак, совещание в декабре 1984 года, о котором я уже упомянул. Горбачев поручил отделу пропаганды ЦК подгото­вить проект доклада, заранее понимая, что из этого ничего путного не получится. Параллельно с той же целью он создал группу из четырех человек: Биккенин, Болдин, Медведев, Яковлев. Такова первая группа наиболее близких помощни­ков Горбачева.

Михаил Сергеевич сказал нам, что хорошо понимает сложность своего положения. Доклад не должен быть обыч­ной идеологической болтовней. Но надо избежать и прямого вызова Черненко. Нельзя не учитывать и замшелые настро­ения основной массы идеологических работников. Задача была почти непосильная. Горбачеву хотелось сказать что-то новенькое, но что и как, он и сам не знал. Мы тоже не знали. Будучи и сами еще слепыми, мы пытались выменять у глухих зеркало на балалайку.

Правда, надо заметить, что уже при подготовке предыду­щих речей для Горбачева мы начали уходить от терминоло­гической шелухи, надеясь преодолеть тупое наукообразие сталинского «вклада» в марксистскую теорию. Но делали это через «чистого» Ленина, выискивая у него соответствующие цитаты. И в этом докладе содержались попытки реанимиро­вать некоторые путаные положения нэповских рассуждений Ленина и связанные с ними проблемы социалистического строительства, то есть мы старались осовременить некото­рые ленинские высказывания в целях идеологического обо­снования назревшей модернизации страны. Нашу работу об­легчало то, что у Ленина можно найти противоположные вы­сказывания по любому поводу.

Но все равно из этого ничего не получалось, да и не могло получиться. В том числе и потому, что политическая жизнь партии оказалась настолько задогматизированной, что даже некоторые фразы из Маркса и Ленина попадали под подоз­рение доморощенных фундаменталистов. Впрочем, маркси­стско-ленинская теория уже мало кого интересовала всерь­ез. Может быть, только верхушка аппарата, да небольшая группа людей в научных и учебных заведениях, зарабаты­вающая на марксизме-ленинизме хлеб для своих детишек, вынуждена была писать банальные статьи, соответственно готовиться к лекциям и семинарам. Мы же, хитроумничая и пытаясь отыскать черного кота в темной комнате, надеялись, что политические активисты поймут наши намеки, оценят их и задумаются. Мы оказались наивными, продолжая верить в эффективность эзопова языка.

Как я уже сказал, поначалу проект доклада был подготов­лен в Агитпропе. Возглавлял его тогда Борис Стукалин. Мы были с ним в дружеских отношениях, вместе побывали в Че­хословакии в 1968 году, на Всемирной выставке в Монреале. Предложенный отделом и завизированный секретарем ЦК Зимяниным текст доклада был стандартным, состоял из де­журных положений относительно гениальности марксист­ско-ленинского учения, мудрости политики партии, необхо­димости бескомпромиссной борьбы с ревизионистскими про­исками, посягающими на чистоту марксизма-ленинизма. На вопрос, что означает «чистота вечно развивающегося», никто ответить не мог.

Любопытный человек, Михаил Зимянин. Партизан. Ком­сомольский, а затем партийный секретарь в Белоруссии, по­сол во Вьетнаме, заместитель министра иностранных дел, главный редактор «Правды». Как раз в это время у меня сло­жились с ним достаточно открытые отношения. На Секрета­риатах ЦК он выступал довольно самостоятельно, не раз за­щищал печать, иногда спорил даже с Сусловым. Поддержал мою статью в «Литературке», позвонил мне и сказал о ней добрые слова. Я отправился в Канаду с этим образом Миха­ила Васильевича. В один из отпусков решил зайти к нему. В первые же минуты он соорудил изгородь. Я попытался что-то сказать, о чем-то спросить — стена из междометий. Я встал, попрощался, но тут он вдруг пошел провожать меня, вышел в коридор и, глядя на меня растерянными глазами, буркнул: «Ты извини, стены тоже имеют уши». Собеседник мой боял­ся, что я начну обсуждать что-нибудь политически непотреб­ное, как бывало прежде.