Сумерки (Размышления о судьбе России)

Апокалипсические сценарии, которыми его снабжали в изобилии, попадали на почву повышенной эмоциональности и тем самым создавали основу для новых, все более тревож­ных восприятий. Долгое пребывание в таком состоянии ни для кого не может пройти бесследно, особенно если такое состояние формируется в условиях шумных спектаклей (как справа, так и слева) на тему о крушении Перестройки, тех масштабных жизненных замыслов и ожиданий, которыми Михаил Сергеевич дорожил. Простить себе и другим такое крушение (действительное или мнимое — другой разговор) невозможно. Появляются искусственные обиды, которые за­туманивают чувства и разум.

Коснусь еще одного вопроса. Горбачев большие надежды возлагал на парламент, ожидая, что этот инструмент демо­кратии будет его активным помощником в преобразованиях. Мне тоже представлялось, что так оно и случится. Ошиб­лись. К сожалению, избрание депутатов оказалось в руках партийной номенклатуры на местах, которая была в массе своей не на стороне реформ. В результате на съездах верх стали брать горлопаны, демагоги из большевиков или люди, которые аккуратно и молча голосовали в соответствии с ука­заниями своих местных партийных вождей. Сложилось, как метко заметил Юрий Афанасьев, «агрессивно-послушное большинство», которое тормозило решение почти всех про­грессивных начинаний, возникавших на съездах и в дальней­шей практической работе уже при Ельцине.

Я уже писал, что Михаил Сергеевич плохо разбирался в людях. Но полагаю, что он еще хуже разбирался в самом се­бе. По моим наблюдениям, он или вообще не пытался, или не смог в то острейшее время проанализировать собственное со­стояние — психологическое и деловое, — не задумывался над тем, как оно могло влиять на восприятие им важнейших по­литических событий, тенденций, явлений. Во всяком случае, в публичной его реакции, да и в той, которую наблюдали люди, непосредственно его окружавшие в период 1989—1991 годов, все заметнее становился нараставший отрыв от реальностей. Все чаще спонтанные эмоции вытесняли спокойный полити­ческий расчет. Все чаще основаниями для политических и практических акций становились иллюзии, основанные на целевых доносах, а не на строгом анализе. Да и в советах он перестал нуждаться.

Однажды на Президентском совете некоторые его члены не согласились с предложением Михаила Сергеевича по ка- кому-то мелкому вопросу. Он раскраснелся и бросил фразу:

«Кто здесь президент? Вы всего лишь консультанты, не забывайте об этом!»

Это было крайней бестактностью. Да и по существу не­верно. Зачем ему нужно было подобное вознесение над дру­гими, понять невозможно.

Получилось так, что где-то с осени 1990 года ему при­шлось катать штанги на политическом помосте практически в одиночку. И те из противников Горбачева, которые внима­тельно следили за его эволюцией, увидели, что ноги у лидера стали подгибаться. В конечном счете, он был предан своим ближайшим окружением, которое посадило его под домаш­ний арест, намекнув устами Янаева, что у президента то ли с рассудком нелады, то ли он радикулитом мается.

Как ни странно, но в том, что тогда дело обстояло именно таким образом, меня больше всего убедили годы, когда Ми­хаил Сергеевич, уже будучи частным лицом, так и не нашел ни сил, ни мужества, чтобы критически осмыслить пережи­тое, особенно на заключительном этапе пребывания у влас­ти. Все его слова и дела после декабря 1991 года свидетельст­вуют о том, что он мучительно защищает себя, все время оправдывается, пытается «сохранить лицо». Он пытается иг­рать Горбачева, а не быть им. Это типичнейшая реакция не­осознанной защиты своего «Я» (как говорят психологи, сво­ей «Я-концепции»), лишенная спокойного самоанализа. По­зиция по-человечески понятная и вызывающая сочувствие, но и сожаление.

Я посмотрел его мемуары и с горечью обнаружил, что он еще не вышел из того психологического тупика, в который сам себя загнал, обидевшись на весь свет. Свои сегодняшние настроения и оценки он переносит на события и размышле­ния прошлых лет, практически игнорируя тот факт, что со­бытия тех «серебряных лет» были куда интереснее, глубже и значимее сегодняшних. Удивляет избирательность в оценках. Она касается всего — событий, людей, позиций и многого другого.

И снова возвращаюсь к тому, с чего начал. К вопросу, в какой степени ход и исход Мартовско-апрельской демокра­тической революции можно — ив хорошем, и в плохом — объяснить через личность ее лидера? Вопрос этот из катего­рии неразрешимых. На любом месте человек вносит в свое дело самого себя, свои особенности, достоинства и недостат­ки, свой характер. Но в одиночку не пересилить конкретные общественные, социально-экономические твердыни. Тем бо­лее что советская система отвергала даже малейшие попыт­ки изменить ее в сторону здравого смысла.

Можно ли было вести реформы как-то иначе? Теоретиче­ски, наверное, да. Можно ли было не начинать и не вести их вообще? Конечно, но румынский, да и югославский опыт пе­ред глазами. Могли ли какие-то личные качества лидера смягчить удары, свалившиеся на страну, именно в этот пере­ходный период? В конкретных условиях того времени — как объективного, так и субъективного характера — могли, но в незначительной степени.

Дело-то все в том, что Михаилу Сергеевичу не надо оп­равдываться.

И снова в голову лезут всякие несуразности. Меня пора­зило, каким вернулся Михаил Сергеевич после форосского заточения. Пережить ему и всем членам его семьи в те страшные дни августа 1991 года пришлось конечно же много. И держались они достойно. Но после Фороса Горбачев повел себя странно. Вместо конкретных, быстрых и решительных действий он продолжал лелеять свой «Союзный договор», который к тому времени «почил в бозе». Поезд ушел. А Ми­хаил Сергеевич погнался за ним, как бы не заметив, что ис­тория побежала совсем в другую сторону. Местные лидеры безмерно радовались, став руководителями независимых го­сударств. Как сказал мне один из будущих президентов рес­публик, ставших независимыми, лучше быть головой у мухи, чем задницей у слона.

Возможно, кому-то покажется, что я слишком критично оцениваю некоторые действия или факты бездействия Ми­хаила Сергеевича. Это не так. Я пишу о своей глубокой боли, которая исходит из многих несбывшихся надежд, что являет­ся общей бедой. Что же касается критики Горбачева или его «вины», то, повторяю, она может быть справедливой только при полном и честном признании того, что Михаил Серге­евич возглавил деяние, которое относится к крупнейшим в истории российского государства.

Так уж случилось, что я оказался свидетелем не только на­чала, но и конца вершинной карьеры Михаила Горбачева. Волею судьбы я присутствовал на встрече Горбачева и Ель­цина в декабре 1991 года, на которой происходила передача власти. Не знаю до сих пор, почему они пригласили меня. Я был третьим. Беседа продолжалась более восьми часов. Бы­ла деловой, взаимоуважительной. Порой спорили, но без раздражения. Я очень пожалел, что они раньше не начали сотрудничать на таком уровне взаимопонимания. Думаю, сильно мешали «шептуны» с обеих сторон. Горбачев передал Ельцину разные секретные бумаги. Ельцин подписал распо­ряжение о создании Фонда Горбачева. Далее обсудили об­становку, связанную с прекращением производства бактери­ологического оружия. Горбачев утверждал, что все решения на этот счет приняты, а Ельцин говорил, что ученые из ка- ких-то лабораторий в Свердловской области продолжают «что-то химичить». По просьбе Михаила Сергеевича Ельцин распорядился продать дачи по сходной цене Силаеву, Бирю­ковой, Шахназарову, еще кому-то. Борис Николаевич и мне предложил, но я отказался, о чем жалею до сих пор.

Когда Горбачев отлучился (вся процедура была в его каби­нете), я сказал Борису Николаевичу, что его подстерегает опасность повторить ошибку Горбачева, когда околопрези- дентское информационное поле захватил КГБ. Он согласил­ся с этим и сказал, что намерен создать до 5—б каналов информации. Как потом оказалось, из этого, как и при Ми­хаиле Сергеевиче, ничего не вышло. Борис Николаевич спросил меня, зачем я иду работать с Горбачевым. «Он же не один раз предавал вас, — заметил Ельцин. — Как будто нет других дел и возможностей». Слова звучали как приглаше­ние работать вместе. Я даже догадался, о чем идет речь. От­ветил, что мне просто жаль Горбачева. Не приведи Господи оказаться в его положении. В это время я еще не знал, что мины, заложенные Крючковым (подслушивание телефонных разговоров, обвинения в моих связях со спецслужбами Запа­да), взорвутся и разведут наши судьбы на годы.

Ельцин упрекнул меня за то, что я публично, на съезде Движения демократических реформ, критиковал Беловеж­ские соглашения. Я объяснил ему свою точку зрения и на этот счет, сказав, что решение в Беловежье является нелеги­тимным и торопливым. Был и еще занятный момент. За день-два до этой встречи мне кто-то шепнул, что Ельцин со­бирается освободить Примакова от работы во внешней раз­ведке и поставить туда «своего» человека. Называли даже фамилию нового начальника. Я прямо спросил об этом Ель­цина. Он ответил, что, по его сведениям, Примаков склонен к выпивке.

— Не больше, чем другие, — сказал я. — По крайней ме­ре, за последние тридцать лет я ни разу не видел его пьяным. Может быть, вам съездить в Ясенево и самому ознакомиться с обстановкой.

Борис Николаевич посмотрел на меня несколько подозри­тельно и ничего не ответил. Позднее мне стало известно, что Ельцин встретился с коллективом внешней разведки. Прима­ков остался на своем посту, более того, позднее был назначен министром иностранных дел и премьером правительства.

Еще до этой встречи Ельцин дал понять, что не хочет со­трудничать с Виталием Игнатенко в качестве генерального директора ТАСС. Горбачев пытался отговорить его, но разго­вор по телефону достиг бурных, если не сказать, крикливых высот. Горбачев в сердцах сунул телефонную трубку мне, сказав: «Вот Яковлев хочет поговорить с тобой». Трубка ока­залась у меня. Я сказал Ельцину, что Игнатенко заслуживает доверия, честен и профессионален. Поговорили еще минут пять. Ельцин постепенно утихал. Наконец, сказал: