Сумерки (Размышления о судьбе России)

— Ну хорошо, проверим, — ответил Ельцин.

Беседа втроем закончилась, пошли обедать. Вот тут Миха­ил Сергеевич начал сдавать, выпил пару рюмок и сказал, что чувствует себя неважно. И ушел — теперь уже в чужую ком­нату отдыха. Мы с Борисом Николаевичем посидели еще с часок, выпили, поговорили по душам. В порыве чувств он сказал мне, что издаст специальный указ о моем положении и материальном обеспечении, учитывая, как он выразился, мои особые заслуги перед демократическим движением. Я поблагодарил. Он, кстати, забыл о своем обещании. Я вы­шел вместе с ним в длинный коридор Кремля, смотрел, как он твердо, словно на плацу, шагает по паркету.

Шел победитель.

Вернулся к Горбачеву. Он лежал на кушетке, в глазах сто­яли слезы. «Вот видишь, Саш, вот так», — говорил человек, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни, как бы жалуясь на судьбу и в то же время стесняясь своей слабости. Ничего, казалось бы, не значащие слова, но звучали как откровение, покаяние, бессильный крик души. Точно по Тютчеву: «И жизнь, как подстреленная птица, подняться хо­чет, а не может».

Как мог, утешал его. Да и у меня сжималось горло. Мне до слез было жаль его. Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое. Человек, еще вчера царь кардинальных пе­ремен в мире и в своей стране, вершитель судеб миллиардов людей на Земле, сегодня бессильная жертва очередного кап­риза истории. Он попросил воды. Затем захотел остаться один.

Так закончились «серебряные годы» Реформации.

Без всяких колебаний утверждаю, что Михаил Сергеевич искренне хотел самого доброго для своей страны, но не су­мел довести до конца задуманное, а главное, понять, что если уж поднял меч на такого монстра, как Система, то надо идти до конца. Но для этого требовалось преодоление не только идеологии и практики тоталитарного строя, но и самого себя, и не останавливаться на половине дороги.

Конечно, был возможен и другой ход событий, но связан­ный с силовым вариантом. Однако политический выбор Гор­бачева был иным — он был эволюционистом. В частных раз­говорах с Горбачевым мы даже близко не подходили к об­суждению вариантов силового плана. Мятежники августа 1991 года использовали насилие в антиперестроечных целях, что и привело к разрушению Советского Союза и хаосу на постсоветском пространстве. Лично я уверен, что силовой вариант в целях защиты Перестройки не смог бы привести к созидательным последствиям. Вот почему считаю, что в дека­бре 1991 года Михаил Сергеевич совершил достойный посту­пок. Он фактически сам отказался от власти, отбросил все другие возможные варианты. Не знаю, что здесь сработало: осознанное решение или же предельная человеческая уста­лость.

В сущности, учитывая сложившуюся ситуацию, Горбачев мог просто уехать домой, объявив, что он продолжает счи­тать себя Президентом СССР, пока не будет иного решения Съезда народных депутатов, который избрал его президен­том. Ядерная кнопка оставалась с ним. Он передаст ее только вновь избранному Президенту СССР, если он, Горбачев, бу­дет законно отстранен от власти. Сложилась бы весьма вы­игрышная позиция, поскольку он бы не настаивал на сохра­нении именно своей власти, а просто требовал законных процедур.Так могло быть! И можно представить себе ситуацию, ко­торая сложилась бы в стране. Можно представить и положе­ние правительств иностранных государств.

Горбачев ушел в историю. Хотелось ему ввести Россию в цивилизованное стойло, да больно брыкастая она, дуролом- ная, ломает и вершинных людей через колено. Ему выпало испытание: подняться на самую верхотуру и стремительно скатиться вниз; волею судеб оказаться у руля в тот момент, когда накопленные противоречия подошли к критической точке; положить начало тенденциям, окончательное сужде­ние о которых придется выносить потомкам; познать сла­дость всемирной славы, но и горечь отвержения у себя на родине.

Тяжелейший удел, которому не позавидуешь. Воистину, место в Истории стоит дорого, очень дорого.

Остается добавить, что в моих размышлениях о Михаиле Сергеевиче, о его замыслах и действиях, конечно, много субъективного. Но я хотел разобраться не только в том, что мы делали вместе, переживали вместе, но и в самом себе, в своих реальных убеждениях и романтических иллюзиях, в своих надеждах и заблуждениях.

Не хочу быть ни обвинителем, ни адвокатом ни Горбаче­ва, ни себя. Я просто рассказал, что было, а вернее, что знаю. Иногда с гордостью, а порой и с горечью. Но главным в моей жизни остаются не сомнения, обиды или неудовлетворен­ности в великой страде за свободу, а то, что мы, участники Мартовско-апрельской революции, пусть и спотыкаясь, шли к этой свободе, не задумываясь над тем, чем она закончится для нас — славой или проклятиями.

Глава шестнадцатая

ОСТАНОВИТЬ ЯКОВЛЕВА

Странный парадокс. Я же сам стремился к свободе, в том числе и к свободе слова, но не ожидал, что одна из сточных канав этой «свободы» потечет на меня бурным и грязным потоком. В конечном счете, я справился со своим недугом — слишком нервозным восприятием пошлятины. Сумел преодо­леть самого себя и стал платить авторам статей и доносов молчаливым презрением.

Автор

Однажды, уже в этом столетии, ко мне на дачу привезли письмо, вернее, листовку, в которой содержа­лись самые злобные характеристики политических деятелей демократического направления. Всячески поносились Чу­байс, Гайдар, Степашин, Филатов, Явлинский и многие дру­гие. Больше всего досталось мне. Оказывается, в 1943 году я дезертировал, не пробыв на фронте и трех дней. Для этого (по совету своего отца) совершил самострел через намочен­ную собственной мочой тряпочку, что и унюхала медсестра. А потом всю жизнь хвастался ранениями. Ну и так далее.

1 ноября 2001 года полубульварная газетенка «Советская Россия» напечатала статью, в которой обвиняет меня в том, что я «добиваю лежачую Россию», требуя выплаты компен­саций жертвам политических репрессий и их детям. Статья состоит из обвинений следующего свойства: «Сам Яковлев в квартире расстрелянных живет! Вы узнайте, кого расстреля­ли после 1917 года по ул. Грановского, д.З в квартире Яковле­ва». Хоть стой, хоть падай! Жил и живу далеко от этого мес­та. Впрочем, любопытствующий сможет зайти в квартиру, указанную главным редактором «Советской России» Чики- ным, и проверить.

Политическая шпана не утихает.

Подобные листовки и статьи давно не являются для меня неожиданностью. С первых дней Перестройки, как только мои позиции, симпатии и антипатии стали предметом актив­ных обсуждений в обществе, взбесившаяся властная но­менклатура, спецслужбы, обслуживающая их журналистика и писательская знать из большевистского стада начали по­следовательную и целенаправленную работу по дискредита­ции моих взглядов и меня как личности.

В некоторых газетах нет-нет да и появлялись статьи о «ру­софобстве» и «масонстве», что связывали с моим именем. Поначалу я не обращал на это внимания. Но по мере ужес­точения схватки за гласность, за реформы и парламентаризм подручные КГБ в средствах массовой информации и в орга­низациях шовинистического толка как с цепи сорвались. Огонь «мести и ненависти», если повторить слова Дзержин­ского, сосредоточился на мне.

Приведу наиболее типичные листовки, так сказать, про­граммного характера.

«ОСТАНОВИТЬ ЯКОВЛЕВА!

Июнь 1987 года может оказаться таким же роковым для судеб нашего Отечества, как и июнь 1941 года. Приближает­ся очередной пленум ЦК КПСС. Буржуазные средства массо­вой информации заранее победоносно трубят, что на этом пленуме А. Н. Яковлев наконец-то оттеснит Е. К. Лигачева и станет «вторым человеком в государстве», и не скрывают своих восторгов по этому поводу. Чем же так угодил импери­ализму А. Н. Яковлев? Кто он такой?