Сумерки (Размышления о судьбе России)

И тут все чаще и сильнее стали заявлять о себе иные, не лучшие черты характера Михаила Сергеевича. Прежде всего, отсутствие у него бойцовских качеств. Они ему особенно тре­бовались в период с сентября 1990 года и до декабря 1991 го­да, когда, в сущности, решалась дальнейшая судьба страны. Так случилось, что после Вильнюса начался заметный откат наиболее талантливой интеллигенции от Горбачева. На смену, кривляясь и подхалимничая, потянулась всякая шелупонь, ко­торая сейчас, что вполне логично, находится среди тех, кто вешает на Г орбачева все мыслимые и немыслимые прегреше­ния. Вот так и бывает: ряженые друзья — первые предатели.

Но не только политическая качка, но и экономическая неопределенность «пожирала» судьбу главы государства. Речь шла о необходимости вбить последние гвозди в гроб «социалистической» системы через экономику конкурент­ного типа. Именно она задевала реальные интересы правя­щей элиты, разделила верхний эшелон власти на сторон­ников и противников Перестройки. Причем противников оказалось значительно больше.

К слову сказать, интересная это порода твердолобых боль­шевиков, эшелонами приходивших к власти после регулярно расстреливаемых Сталиным начальников. Малограмотная по­литически, тупая теоретически, познавшая «справедливость» социализма только через привилегии и личное властное са­модурство, абсолютно беспринципная, она так и не учуяла хотя бы носом, куда дует ветер времени.

Как же идет их трансформация сегодня? Феодально-со- циалистические фундаменталисты, как и раньше, надеются на возврат «светлого вчерашнего», но в то же время строят себе особняки, скупают, используя старые номенклатурные связи, недвижимость, воруют сильнее прежнего, только не властвуют открыто, но именно последнее вызывает у них злобный зуд ненависти. Как-то, будучи в Риме на научной конференции, я высказал опасение в связи с возможностью возвращения большевиков не только к корыту водки с хле­бом, но и к власти.

— Этого не будет, — сказал мне один из иностранных участников семинара.

— Почему?

— Да потому, что почти все дети руководителей КПРФ и родственных с ней организаций втянуты в бизнес по самые уши, а западные спецслужбы помогают им, исходя из того, что сыновей отцы свергать не станут. Да и сами могильщики России активно вползли в предпринимательство.

Новое окружение Горбачева на правительственном уров­не активно стимулировало его метания, неуверенность, что позволяло противникам реформ, тормозить преобразования, шаг за шагом дискредитировать самого президента. Могу ошибиться, но, по моим наблюдениям, новая ситуация изма­тывала Горбачева эмоционально, истощала психологически, лишая его былой энергии, душевного подъема. Для такого впечатлительного человека, как Горбачев, это имело серьез­ные, возможно, непоправимые последствия.

Наиболее тяжелые из них проявились, я так думаю, еще до Вильнюса и мартовского противостояния, еще до апреля

1991 года, когда на пленуме ЦК «стая претендентов в небо­жители» попыталась сбросить Горбачева с поста Генерально­го секретаря. Я не пошел на этот пленум. Противно было вы­слушивать в очередной раз одни и те же причитания, одни и те же кликушеские всхлипы. О готовящемся внутрипартий­ном заговоре мне рассказали по телефону с места событий Андрей Грачев и Аркадий Вольский. Сообщили также, что сами они собираются сделать специальное заявление. Так и поступили. «Заявление 72-х» временно отрезвило особо рья­ных сталинистов, убоявшихся раскола, который был в пар­тии зловещим пугалом.

После XXVIII съезда Горбачев решился на то, чтобы со­здать специальную программу развития экономики в пере­ходный период. По соглашению Горбачев — Рыжков, с од­ной стороны, и Ельцин — Силаев — с другой, была создана рабочая группа во главе с Шаталиным, Явлинским и Петра­ковым. У меня с ними были самые добрые отношения, я чи­тал даже промежуточные варианты их предложений. Не­смотря на соглашение, Рыжков создал свою группу во главе с Леонидом Абалкиным, который, будучи порядочным чело­веком, попал в этой связи в очень неловкое положение.

Когда Михаил Сергеевич получил программу Шаталина — Явлинского — Петракова «500 дней», он позвонил мне и ска­зал, что пришлет этот документ (у меня он уже был). И добавил, что программа читается как фантастический ро­ман. Чувствовалось, что он воодушевлен и снова обретает ра­бочее состояние. Наутро снова позвонил и спросил: «Ну как?» Я сказал все, что думаю, сделав упор на том, что вижу в этой программе реальную возможность выхода из эконо­мического кризиса. Особенно мне понравилась идея эконо­мического союза. Для меня было ясно, что организация эко­номических связей на рыночных принципах неизбежно и позитивно скажется и на политических проблемах.

Но прошло совсем немного времени, и Горбачев потуск­нел, стал мрачно-задумчивым. На вопросы, что произошло, отмалчивался. Но все быстро прояснилось. Программа не по­лучила поддержки в Совете Министров. Рыжков упорно от­стаивал свой вариант, грозил отставкой. Один из таких раз­говоров происходил в моем присутствии. Михаил Сергеевич был растерян и расстроен. На Президентском совете про­грамму «500 дней» также подвергли критике. Лукьянов шу­мел, что республики, заключив экономический союз, отка­жутся от союза политического. Против программы высказа­лись Рыжков, Крючков, Маслюков и еще кто-то. На съезде голосами большевиков программу завалили. Была создана согласительная рабочая группа во главе с Абелом Аганбегя- ном, которая, конечно, ничего не смогла согласовать, по­скольку многие позиции двух проектов были просто несов­местимыми.

Я лично убежден, что Горбачев сломался именно осенью

1990 года. Он заметался, лихорадочно искал выход, но сума­тоха, как известно, рождает только ошибки. Кто-то за одну ночь сочинил ему достаточно беспомощную программу дей­ствий. В результате фактически померла горбачевская пре­зидентская власть, которую тут же стали прибирать к рукам лидеры союзных республик.

Оставшееся время до мятежа было временем безвластия, политической паники и укрепления необольшевизма. Для меня было особенно заметно, как заговорщики вздернули подбородки, начали свысока взирать, а не смотреть, цедить слова, а не говорить. Подхалимаж перед Горбачевым сменил­ся подчеркнутым к нему равнодушием. Резко изменилось от­ношение и ко мне. В глазах этих придурков светился восторг от предвкушения реванша, но Горбачев как бы не замечал изменений в поведении высших бюрократов, собратьев по власти и руководителей силовых структур. Не замечал, веро­ятно, потому, что оказался в полном одиночестве, разогнав Президентский совет. Очутился во власти каких-то неверо­ятных мистификаций, в окружении мрачных теней, подлых гробовщиков Перестройки.

Вот так вершилась история.

В любой стране должность № 1 делает человека одино­ким. В такой относительно стабильной стране, как США, на тему человеческого одиночества обитателей Белого дома на­писаны горы исследований. Что же тогда говорить о совет­ской системе, фактически обрекавшей лидера страны на комфортабельную, но одиночную камеру в Кремле. Однако даже по этим меркам Горбачев под конец его пребывания у власти оказался уникально одиноким человеком. Его внима­нием завладели люди вроде Крючкова с целенаправленно ка­тастрофической идеологией. Горбачева пугали крахом заду­манного и невозможностью преодолеть проблемы на путях демократии, шаг за шагом подталкивали Горбачева к мысли

о неизбежности введения чрезвычайного положения и пере­хода к «просвещенной диктатуре».

Будущим «вождям» мятежа нужна была атмосфера посто­янной тревоги, навязчивого беспокойства, всевозможных социальных и политических фобий, которые бы поражали волю, поощряли разброд в делах и мыслях. Одно из послед­ствий такого положения при нараставшем одиночестве Гор­бачева — политическом и человеческом — заключается, как мне кажется, в том, что на протяжении 1990—1991 годов он уже не мог оставаться достаточно надолго один для того, что­бы просто собраться, успокоиться, навести порядок в собст­венных мыслях, восстановить душевное равновесие.