Сумерки (Размышления о судьбе России)

Прошу прощения, что вторгаюсь в сферу высшей полити­ки, но я ведь всегда говорил Вам то, что думаю, и что, по моему глубокому убеждению, отвечает интересам пере­стройки».

Я догадываюсь, кто автор этой записки, но это всего лишь догадка.

Я уже писал, что у меня с Михаилом Сергеевичем были частые и откровенные разговоры на самые разные темы. Иногда — многочасовые и в неформальной обстановке. О положении в стране, прошлом и будущем, планах и людях, об искусстве и литературе. Мало сказать, что беседы носили доверительный характер, они были душевными, товарище­скими. Скажем, во время отпусков под южным голубым не­бом, где-то в горах вели мы неторопливые беседы, мечтая о том, какое в будущем должно быть государство. Мирное, но сильное своим богатством, освобожденное от засилья мили­таризма и экологических уродств. Мы говорили о том, что человек должен быть свободен, духовно богат, сам опреде­лять свою судьбу. Мы ходили по земле, но одновременно витали в облаках. Горячие монологи были искренними и оду­хотворенными романтикой, выражающей все самое возвы­шенное, что творилось в душе. Наши жены — Раиса Макси­мовна и Нина Ивановна, прогуливались обычно отдельно и старались не мешать нашим сумбурным разговорам. Они го­ворили о своих делах и заботах, о детях и внуках.

Путаюсь в мыслях, когда вспоминаю об этих беседах в го­рах и на берегу Черного моря. И волнуюсь. Я верил в сози­дательную суть наших бесед, верил с восторгом в душе и по­стоянно тешил себя надеждой, что все в жизни так и будет. А когда действия моего собеседника в каких-то случаях ока­зывались иными, я, внутренне не соглашаясь с ними, стыдил­ся прямо сказать об этом Горбачеву, ибо, как я думал, напо­минания о доверительно сказанном могли показаться преда­тельством нашей «черноморской раскованности».

Как правило, он замечал мою раздраженную реакцию на те или иные решения или особенно замшелые выступления других членов Политбюро. И при первом же случае старался объяснить свое молчание нежеланием ввязываться в спор по пустякам. Подобная доверительность, да и сам характер от­ношений в известной мере сковывали мою самостоятель­ность. Единственное, где я отводил душу, это в публичных выступлениях, в которых излагал свое видение Перестройки. Кстати, коллеги по ПБ не раз делали мне разные замечания, вежливые, разумеется, по поводу моих выступлений, ска­жем, в Перми, Душанбе, Калуге, Тбилиси, Риге, Вильнюсе и в Москве, но сам Михаил Сергеевич не сказал мне ни слова по этим выступлениям. Ни плохого, ни хорошего.

Если вернуться к общественным наукам, то уже упомяну­тый мною случай сильно поцарапал меня. На самом деле, без моего участия готовится всесоюзное совещание обществове­дов — преподавателей институтов. Организаторы, возглав­лявшие его подготовку, а это было окружение Лигачева, не сочли нужным даже посоветоваться, узнать мое мнение. Ог­раничились пригласительным билетом. Мне бы скандал зака­тить, а я снова смолчал. Поборов раздражение, я пришел на это совещание задолго до его начала и увидел кривые улыб­ки тех, кто рьяно продолжал отстаивать «чистоту» марксиз- ма-ленинизма, громил всякие посягательства на эту «чисто­ту». Вот видишь, не тебе поручили! Делай выводы! Смысл речей на совещании был достаточно однообразен: ревизи­онизм наступает, марксизм сдает позиции. ЦК потакает ре­визионистам, которые повторяют враждебные песни из-за рубежа. Мне было ясно, что серьезного разговора получить­ся не может. Мозги у некоторых участников если и были, то давно усохли, а поэтому не оставалось ничего иного, как же­вать воздух.

Посидев немного на совещании, я ушел. Бессмысленно молоть сгнившее зерно. Ни в коей мере не хочу преувеличи­вать свои возможности, но уверен, что, отстраняя меня от этого совещания, Горбачев упустил еще один шанс довести до огромной армии обществоведов, продолжающих влиять на сознание студенчества, концептуальное содержание Ре­формации. Одно из двух: или боялся, или не хотел.

Еще до этого совещания я выступил в Академии наук СССР с резкой критикой догматизма, что было расценено ортодоксами как посягательство на сам марксизм. В целом выступление на этой встрече, организованное Геннадием Ягодиным, министром образования, получило положитель­ный резонанс. Хотя если посмотреть на это выступление с позиций последующих лет, то оно ничего нового из себя не представляло. Но в условиях, когда принцип развития был заменен борьбой «за чистоту», критика догматизма резала фундаменталистам уши.

Подобное же раздражение я испытал и в случае с обще­союзным совещанием работников народного образования. Но туда я просто не пошел.

Когда сегодня я рассказываю друзьям о всех этих эпизо­дах, они обычно говорят: «Не переживай! Не поручив тебе официальных докладов, Горбачев фактически уберег тебя от банальной болтовни о Ленине и революции, от похвал раз­ным достижениям». Это верно. Мне действительно повезло в этом плане. Но тогда все это выглядело по-другому. Да и Гор­бачев меньше всего заботился о моей «политической девст­венности». Он еще и сам не знал, в чем таковая состоит. Тог­да он просто играл, наслаждался маневрированием, полагая, что играет по-крупному.

А если уж совсем начистоту, то должен признаться, что ждал от него серьезных поручений, особенно в сфере обще­ственных наук, ибо в то время у меня накопилось немало вопросов, касающихся общественной теории, в частности по проблемам революции, о соотношении объективного и субъективного в истории, о мифологизации исторического процесса, об истоках общественных деформаций, состоянии и развитии общественных наук на Западе и много других. Хочу, однако, повторить: несмотря ни на что, я всегда нахо­дил какие-то детские аргументы в оправдание решений Гор­бачева. Но, выгораживая его, я «убегал» от самого себя.

С нарастанием проблем, трудностей и противоречий в хо­де Перестройки, кризисных тенденций в партии, государстве и обществе, на мой взгляд, достаточно заметно обнажались и психологические проблемы самого Горбачева. Проще ска­зать, он, конечно, ожидал, что впереди предстоят серьезные трудности, но гнал от себя мысль, не сумел до конца пове­рить, что военно-промышленный и аграрный комплексы, си­ловые структуры, а главное, аппарат партии по своей приро­де не будут его сторонниками в реформах. Более того, они встанут на путь скрытого или открытого саботажа. Вот здесь-то ему явно не хватало решительности, но решитель­ности в преодолении самого себя.

Не берусь судить о первых годах его работы в ЦК, меня тогда не было в Москве. Но уже в начале 1980-х о Горбачеве пошла молва как о будущем лидере новой формации. Молву принимали всерьез, прежде всего те, кто по разным причи­нам симпатизировал Горбачеву и поддерживал его; но и те, кто видел в нем конкурента. Думаю, что в быстром формиро­вании подобных предположений немалое значение имело то необычное, что было в поведении Горбачева, в стиле его об­щения с людьми. Но решающую роль сыграли и те ожидания перемен, которые находили выход в мечте о новом лидере, который мог бы повести страну в XXI век. Однако подавать сигналы из-за спины первого лица (а ими были в то время Андропов и Черненко) — одно дело, придя же к власти, ли­дер перестает быть «подающим надежды», который знает не­что особенное, недоступное другим.

В марте 1985 года Михаил Сергеевич был пересажен из класса «Легенда» в класс «Лидер». Тем самым миф обрел жи­вую форму, переселился в простого смертного, на которого история возложила тяжелейшую из тяжелейших миссий. И здесь его подстерегали самые серьезные опасности. По должности он поднялся почти до небес, дальше некуда. Это создавало иллюзию всемогущества, но только иллюзию. На самом деле все обстояло далеко не так. Горбачев оказался в окружении людей гораздо старше его, опытнее в закулисных играх и способных в любой момент сговориться и отодви­нуть его в сторону, как это произошло, например, с Хруще­вым.

Конечно, возможности руководителя партии и государст­ва, особенно такого, каким был СССР, чрезвычайно велики. Но в то же время власть лидера жестко канонизирована: он лидер до тех пор, пока отвечает интересам наиболее могуще­ственных в данное время элит и кланов. Как только эти ин­тересы всерьез задеваются, власть руководителя, какими бы рангами и достоинствами он ни обладал, может резко и бо­лезненно сузиться, упасть до нуля или привести к падению самого лидера. Горбачев, я думаю, отдавал себе отчет, что де­мократические реформы требуют смены политической и хо­зяйственной элиты. Не раз говорил об этом. Но освободиться от нее волевым путем он практически не мог. Политбюро на это не пошло бы, да и действующая когорта власти могла взбунтоваться на очередном пленуме ЦК. А опереться на лю­дей, стоящих вне номенклатуры, он побоялся.