Суровые дни

– А что?

– Я ихъ такъ…! Взялъ одного за воротъ… а здоровые, черти… ну, да, вдь, и я не маленькiй. Взялъ его да головешку-то ему нагнулъ-толконулъ! Кланяйся, такой-растакой, ежели теб Богъ-помощь говорятъ! Такъ и присли, ни живы. Мордастые, черти. А кормятъ-то ихъ какъ у насъ! Баринъ по-нмецкому съ ими говоритъ, барыня за ручку. Э! А они всё ха-ютъ. Чтобы образованiе показать! Всё у насъ никуда, не по ихъ всё. Вдь, вотъ не знали-то, что они въ гости будутъ… берёзы бы для ихъ перекрасили, въ рчку бы молока напустили, перинъ бы имъ натащили… д-вокъ бы имъ… пожалуйте, удосужьтесь обратить такое ермансоке вниманiе, извините ужъ только, необразованные двки, по-вашему не умютъ…

– Чевой-то ты это нехорошо говоришь… грхъ!
– остерегаетъ бабка.

– Кучеръ мн сказывалъ. То, какъ пришли, съ голодухи-то на хлбъ накинулись… горячимъ хлбомъ ихъ баловали… а тутъ и хлбъ - не хлбъ! Да хлбъ-то святой нашъ, съ этой вотъ землишки, съ мово поту… хлбъ-то сладкiй для его хайла нмецкгао… И хлбъ не хорошъ! Я бъ его глиной напхалъ! Въ молок мошки! Мо-ло-комъ по-имъ! Да на русскай-то хлбушка какъ? На колнкахъ стой передъ имъ, хрестись на его, принимай! Кровью русскай-то хлбушка поднять, хрестами хрещёнъ, слезами замоленъ! Каша не такая, крутая, не блая! А?! У, зми! Я бъ имъ такую кашу показалъ… я бъ имъ доказалъ! Ну, послушай, что длается. Повезъ одинъ ихнiй колобовскую барыню на машину, тючки ей снесъ, а барыня… Я бъ эту барыню…! Вотъ ей-Богу… на полустанк самъ слышалъ… а барыня и говоритъ другой барын: «а ну ка обидится, если ему двугривенный дать?» И отвалила ему со-рокъ копеекъ! Да энтотъ нмецъ на корточкахъ передъ ней завалился! А своему мужику, да хоть бы мн вотъ… гривенникъ бы въ рыло - и утирайся! да еще бы пятакъ сдачи бы ей! У-у, образованные! Всё у нихъ навыворотъ… Парнишка тамъ въ имньи, студентъ, тонки ножки, книжку читаетъ, чтобы съ нмцами говорить, по-ихнему. Съ нашими-то тамъ никто небось не говоритъ, а лупятъ чемъ попало. Прямо, диву дались, какъ намъ кучеръ тутъ поразсказалъ! Похалъ баринъ нмцевъ добывать въ городъ, хлбъ надо убирать. Ладно. По начальству тамъ, то-сё… А его тамъ начальство и спрашиваетъ: а какое имъ отъ васъ содержанiе воздуху будетъ, гд ихъ спать положите?! А?! Ей-Бо-гу! На вольномъ-то воздух! Я на лаковомъ завод у нмцевъ жилъ, такъ про насъ не требовали воздуху, а спало насъ сорокъ человкъ въ одномъ покойчик, дружка надъ дружкой. Нашихъ плнныхъ тамъ съ голоду, съ холоду морютъ, а мы… Значитъ, подставляй шею! И побдимъ - всё равно шею подставляй, потому мы не люди не образованные… измывайся, лупи, какъ теб угодно. А нмецъ въ шляп, хочь, можетъ, и безъ рубахи, въ спинжак… видъ у него чистый, головёшку эна куда подымаетъ - не причешешь! Нтъ ужъ… зври - такъ съ ими, какъ со зврями! Въ корыто ихъ головой! Бей сукиныхъ такихъ, въ плнъ не бери! И Мишк наказалъ - не бери! Бей, коверкай его, стерву, съ землёй смшай его такое его образованiе! Не щади, выводи крапиву, падаль несчастную!..

Что сталось съ дядей Семёномъ! Бабку оттолкнулъ, себя въ грудь стучитъ - нагорло-накипло. Хочетъ найти, уяснить, охватить, понять что-то. И, должно быть, всё понимаетъ, только не можетъ высказать, поставить чёткое, крпкое клеймо. Да, пожалуй, ещё не знаетъ, на что его приложить, чтобы попало въ точку. Смутная правда мелькаетъ въ его сбитыхъ словахъ, боль неутшная, обида давняя, неизбытая; правда, выясняющаяся растерянному взору.

– Можетъ, черезъ эту войну насъ увидимъ… подвёдемъ баланцы, распостранимъ! Я теперь газеты читаю, многому наученъ. Сынъ у меня страждетъ, воюетъ по всей душ… ну, значитъ… могу я отвтъ требовать - почему такое… гд вся наша правда истинная! Могу!

– Душу-то рвешь, шумный… - ворчитъ бабка.
– Зваешь-зваешь, а ночью по изб все бгаетъ, жалится… подъ сердце подкатываетъ…

– Бо-ольшiе разговоры… произойдутъ… Ладно, поглядимъ… правду, хочь ты её вилами проколи, она всё голову подымаетъ! Не навозъ запахалъ и ладно… Ффу-у… Яблоки-то… Не уродились…

Пусто въ осеннемъ его саду, захолодали заржаввшiя яблоньки - вотъ-вотъ оголятся. Не ставилъ и шалашика на сторожбу.

Дядя Семёнъ… Гд же покойная его сила? Утекла съ годомъ, а на смну ей пришло дёрганье глазомъ, сжатые кулаки и злость. А, вдь, какой крпкiй былъ! И всё у него было крпко въ хозяйств. Будетъ ли тутъ крпко?

Вотъ гонятъ коровъ. Подняла бабка прутикъ, заковыляла, загоняетъ чёрную, крутобокую, тяжёлую, а пгая, переваливаясь, какъ Марья, стельная, мычитъ съ подхрипомъ въ окошко - проситъ хлба. И такъ хорошо смотрть, какъ блолицая, пригожая, сытая Маруха протягиваетъ ей изъ окошка ломоть съ горкой соли. Пахнетъ молокомъ. Хорошо бгутъ, сменя ножками-палочками, чёрныя овцы, шарахаются - вотъ-вотъ убьются. Долго, протяжно мэкаютъ. Мычанье, ревъ, бэканье - несутъ тихую деревенскую ночь, покой благодатный. Три овечки постукиваютъ копытцами, тычутся безпокойными мордочками въ ворота. За стадомъ, въ пыли, тянетъ ночной покой - уже потемнли дали.

Но падаетъ ночь - и не будетъ покоя. Опять дядя Семёнъ будетъ бродить по изб, прикладывать мокрое полотенце къ сердцу, отворитъ окошко и будетъ заглатывать холодную ночь, тёмную, осеннюю. Будетъ видть въ ночи, какъ съ грохотомъ бгутъ огоньки по невидному мосту, туда, туда… Будетъ сидть на лавк и въ темной тоск смотрть на тёмную икону, на синюю лампадку.

– Не надо горячиться, вредъ, знаю… Да что жъ ты будешь… длать… Вчерашнiй день съ Мирошкой схватился… укорять сталъ, что вонъ, молъ, воротился, работать можетъ… Грхъ… А онъ молчалъ-молчалъ, да и говоритъ: «эхъ, дядя Семёнъ… я свою судьбу чую!» Человка обидлъ только. Ну, когда-жъ предлъ-то будетъ, а?! Такъ никто и не знаетъ?..

– Никто не знаетъ.

Онъ смотритъ въ небо. Тамъ ужъ и звзды намтились. Долго смотритъ, молчитъ…

– Одинъ только Господь знаетъ.