Суровые дни

А вотъ и богатое помстье чьё-то. Смотритъ за прудомъ садъ.

Смотритъ за нимъ голубая дача въ парусин, серебряный шаръ въ цвтник. Тамъ богачи живутъ. Насъ томитъ жажда, а тамъ пьютъ чай. Но намъ ничего не надо. Столько простора здсь! И люди все такiе хорошiе, ласковые.

Мы давно бжимъ нога-въ-ногу съ высокимъ бородатымъ мужикомъ въ лаптяхъ, который очень спшитъ и который разсказалъ намъ, что у него расшибся на стройк сынъ, и теперь у него такое горе. Идетъ къ Угоднику помолиться, чтобы вышло ему какое способiе. Мы не знаемъ, можетъ ли ему выйти, а мужикъ спрашиваетъ:

– А вдь должно выйти?..

– Обязательно!
– говоримъ мы и проходимъ вёрсты.

– Вотъ спасибо!
– говоритъ мужикъ и угощаетъ насъ чёрной лепёшкой.

Мы узнаёмъ многое за дорогу. Мы уже знаемъ, что всхъ, съ кмъ мы ни шли, - только не у насъ, - есть горе. Мы знаемъ, что вонъ у той высокой молодой бабы, въ красивые глаза которой такъ хорошо смотрть, и у которой на загорлой ше жёлтое прозрачное ожерелье, словно изъ сплыхъ крыжовинъ, - мужъ уже другой годъ пропалъ и пропалъ. Вотъ везутъ въ телжк, на толстыхъ, визгливыхъ колесикахъ, мужика, у котораго руки, какъ у ребенка, а борода большая. Идутъ слпые, поютъ намъ и всмъ. Передъ вечеромъ узнаёмъ, что вотъ эта худая, черноглазая, похожая на двочку, баба задавила во сн ребёнка и плачетъ уже другой мсяцъ. Она и теперь плачетъ. У этой не выживаютъ дти… У всхъ горе, - только у насъ его нтъ.

Возл незнакомой деревушки, среди лсовъ, переобувавшiйся отставной солдатъ, съ серьгой въ ух, разсказывалъ намъ про ротнаго командира, какъ онъ въ опасномъ мст, подъ пулями, бросилъ свою фуражку впередъ и крикнулъ: «выручай, братцы!» И солдаты выручили его фуражку.

– Вотъ, ей-Богу!

А впереди - святое. И кругомъ - святое: тихiя берёзовыя рощицы на взгорьяхъ, юныя, свтлыя, какъ наши души; и уже позолота на нихъ вечерняя - отъ заката; и святы тоненькiя пики лсныхъ войскъ - ровнаго малодого ельника; и затихающiя тропки, милыя тропки…

Въ овраг, въ тняхъ, куда упала дорога съ бгущими по сторонамъ тропками, - часовня въ берёзахъ. Въ гор - узкiе, тёмные проходы.

– Святыя пещерки, - крестясь, говоритъ солдатъ.

Тутъ и колодецъ подъ деревяннымъ шатромъ, съ крестикомъ. Мы пьёмъ студёную воду, - вдь и она святая. Горбатый рыжiй монахъ, въ рыжеватой на горбу ряск, водитъ насъ въ узкихъ и низкихъ ходахъ въ гор, во тьм и сырости, свтя восковой свчкой. А хорошо бы пожить такъ: рыть въ гор ходы, а ночью молиться!

Скорбно лицо горбатаго монаха. Онъ сидитъ на лавочк подъ берёзой, у которой длинныя втви не топорщатся въ стороны, а повисли. Онъ говоритъ о смерти: померъ вчера его товарищъ. Вотъ на этой лавочк тихо сидлъ онъ вчера вечеромъ подъ этой берёзой и тихо померъ. Тихо взялъ Господь его душу.

– Жалостливый былъ… По нашей дорог народу идётъ много. У каждаго горе, каждый несётъ его къ Угоднику. А братъ Симеонъ каждому слово скажетъ, каждаго утшитъ, на своё сердце положитъ… Вотъ и померъ.

Молчатъ вс: и солдатъ, и старухи, и мы, старательно вырзывая на лавочк свои буквы, и старая берёза, и розовый огонёкъ лампады надъ входомъ въ пещеры. Ночь и грусть коснулись нашей души. По этой дорог, по свтлымъ тропкамъ, подъ свтлымъ небомъ въ тихихъ радостныхъ рощицахъ, несутъ люди горе своё…

– Вотъ и берёза плакучая, - говоритъ монахъ.
– У святого мста каждая берёза плачетъ.

И правда: плачетъ берёза. Обвисли втви, печальны он, словно хотятъ упасть.

– Это врно, - говоритъ солдатъ, - по большакамъ все такiя берёзы… Каждая дорога въ святое мсто горе людское примаетъ…

А у насъ нтъ никакого горя. И ничего не примутъ отъ насъ ни эта святая дорога, ни эта плачущая берёза. Свтлая передъ нами жизнь, и непонятны намъ впервые слышимыя слова о людскомъ гор. А вдь оно кругомъ: оно и на горбу этого монаха, и на лиц солдата, которое кажется теперь усталымъ и старымъ, и въ скрюченныхъ пальцахъ старушки, которая о чёмъ-то плачетъ. Плачетъ гд-то и поздняя, печальная кукушка.

Монахъ ведетъ насъ въ часовню, зажигаетъ свчку, берётъ въ окне книгу и спрашиваетъ: не хочетъ ли кто записать на поминованье. Солдатъ вынимаетъ два пятака, кладётъ на книгу и говоритъ:

– Пиши новопреставленнаго Петра. Больше и писать не за кого…

Одинъ я теперь на свт.

Кто этотъ Петръ? И почему писать не за кого, и почему солдатъ теперь одинъ на свт?… Но солдатъ не говоритъ ни слова, только сурово его лицо.

Записываетъ монахъ въ свою книгу, - говоритъ ему плачущая старуха и кладётъ деньги. И ещё молодая баба говоритъ радостно:

– А ты младенчика моего запиши во здравiе… Василiя моего, младенчика.

И такъ радостно говоритъ, и такъ хорошо смотритъ.

И ещё молодая баба говоритъ своего младенчика, и ещё другая, съ ребенкомъ, который выглядываетъ запечённымъ личикомъ изъ-за холстинки, у ея груди.

– Этого вотъ самого, Ванюшечкю моего запиши…

И принимается покачивать его и тихо похлопывать.

Смотритъ на неё и на ребенка монахъ, и солдатъ, смотримъ и мы. И теперь совсмъ хорошо, и уже нтъ въ нашей памяти ни умершаго монаха, ни горя чуемаго: такая радостная и счастливая баба.

А мы что запишемъ? У насъ вс здоровы. Но записать надо, какъ будто безъ этого и весь богомольный путь нашъ - не путь. Монахъ смотритъ на насъ, пошевеливая перомъ надъ книгой, да и заплатить надо за пещерки.

Товарищъ, подмигивая, глядитъ на меня, и такъ много задорнаго въ его плутовскомъ взгляд.

– Мы сами, - говоритъ онъ монаху и царапаетъ что-то на правой страниц - за упокой.
– Готово дло!

И громко читаетъ: «утопшаго отрока Сидора и утонувшаго Тита».

Солдатъ говоритъ:

– Вона что-о!

Старушка и бабы жалютъ и спрашиваютъ, - чьи такiе, сердешные?

Мы говоримъ такое несообразное, что солдатъ недоврчиво крякаетъ, а монахъ покачиваетъ головой. Но бабы врятъ, а старушка говоритъ даже:

– Помолюсь и я, гршница, за нихъ, касатики… Ишь, горе-то у васъ какое!..

И намъ такъ весело, - вдь у насъ нтъ никакого горя. Не по насъ плачутъ старыя берёзы: для насъ молодыя, кудрявыя, радостныя. Съ нами он шептались всю дорогу по втерку.

Только на гор, за оврагомъ, въ ещё свтломъ пол, передъ темнющей впереди деревней ночлега, мы разсказываемъ солдату, что пошутили, и монахъ теперь каждый день до будущаго года будетъ поминать Сидора и Тита. И теперь вс смются. Остались позади печальныя берёзы, а впереди - весёлый ночлегъ, старенькiй добрый Угодникъ, которому мы поклонимся и котораго попросимъ о самомъ хорошемъ и радостномъ; впереди молодость безъ конца, ясность безъ края, свтлая неизвстность.

А впереди для насъ, какъ и для всхъ, идущихъ дорогами, насадила жизнь плакучiя берёзы. По дорогамъ стоятъ он, по большакамъ, въ низинахъ и на взгорьяхъ, незамчаемыя, опустивъ уставшiя шумть втви.

Наши берёзы… Въ тихую пору он неслышно плачутъ. Въ втр он безсильно волнуются, безсильно хлещутся и уныло звенятъ. По теб он уже отзвонили, товарищъ дтства. Берёзы твои уже усохли. Уже сыплются въ втр ихъ сухiя, какъ проволочки, безлистыя, по-старушечьи шамкающiя и шуршащiя втки-плети. Мои же ещё позваниваютъ…