Суровые дни

Ну, вотъ и радость. Дядя Семёнъ расцвлъ, брови заиграли, лицо съ хитрецой, въ глязахъ опять потухшiе-было огоньки, рукой теребитъ меня за рукавъ - весь ожилъ.

– Браги наварили! Старуха припомнила, какъ её варить-то. Солоду да дрожжей, да сахарку, да хмельку - шапкой вздуло! Гудитъ-шипитъ! Такая брага - въ тожъ день похали мы съ Мишкой на корячкахъ… Псни гудимъ, съ Марухой ужъ онъ разошёлся, распострани-илъ! Вотъ какъ распострани-илъ! Я его раззадорилъ, правду теб скзать. Говорю: какъ же ты её такъ, пустую намъ оставилъ, такой-сякой, унтеръ-офицеръ, а ещё са-пёръ?! А она такъ и летаетъ - швыряется, какъ буря. Изъ одного стакана всё съ нимъ брагу тянула. Да чего тамъ… старуха моя напилась! Вс гудимъ, какъ гудъ какой… все перезабыли! А Михайла её охаживаетъ, Марью-то… «Я этого дла такъ не оставлю… я спецеяльно!». И старуха заинтересовалась этимъ дломъ, - мигаетъ-мигаетъ снох-то, а сама браги подливаетъ… Гуся зажарили, былъ у меня одинъ гусь завтный, на племя-былъ его, а тутъ пустилъ, съ кашей поли. Потомъ, значитъ, свинина у меня ещё солилась… ужъ и лъ! Спать уходили въ холодную, подъ морозъ, - старухина примта такая… Дло житейское, скажу теб… жись! Михайла-то тожъ въ холодной зародился. И ей-то передъ нами обидно… будто чужая живетъ… пустая-то! Пять дёнъ отъ её не отходилъ! Сидятъ и глядятъ на глаза другъ дружк… Поглядлъ я на нихъ - вотъ она, жись-то! Живи и живи, работай, распостраняйся… Вдь, онъ у меня вола подыметъ! Вдь, Михайлу моего пять мужиковъ бить-былъ собирались лтошнiй годъ, изъ-за покосу вышло… раскидалъ! Дорогой человкъ для жизни, а, гляди, и не свидимся больше… Да, вотъ и подумаешь… Ну… - отмахнулся головой дядя Семёнъ отъ своей думы, - ну, и насосалъ онъ ей губы да щёки, - чисто калина ходила! Вонъ идётъ, на помин! Глянь, какая теперь! Бока-то распёрло - старуха не надивится, корову доить не даётъ, боится - не зашибла бы. Корень-то и завёлся въ дому.

Марья, невстка, возвращается съ полустанка: ходила на почту.

– Нту, чай?

– Нту.

– Стало быть, не надобна ты ему… вотъ что.

Онъ смотритъ на нее добрымъ, хозяйскимъ, взгялдомъ, заботливымъ и ласковымъ, хлопаетъ подле себя по завалинк и говоритъ:

– Присядь-ка, Маруха… устала, чай?

Она грузно садится, раскидывая синюю юбку. Чернобровенькая, пригожая, только посумрочнй стала, и подъ глазами синее - устала. Она запыхалась, - грузна очень, - и сильно оттопыривается на живот ея драповая кофта.

– Такъ-такъ - ласково говоритъ дядя Семенъ, оглядывая её.
– Ну, порадую я тебя. У образовъ тамъ… поповъ работникъ привёзъ, только-только ушла…

– Письмо?!

– Да съ патретомъ! въ Двинск сымался.

– Ой, врёшь?!
– вскрикиваетъ она, схватывается и, переваливаясь, бжитъ въ избу.

– А до него-то всё будто недовольная ходила. Молодка… глядишь - и отъ дому отобьётся. Ну, да теперь закрпилъ, крпче гвоздя пишилъ. Люблю эту самую манеру, какъ баба занята. На скотину горе смотрть, какъ не покрыта, а про живую душу чего говорить!

Жизнь творящая, мудрая говоритъ въ нёмъ, хозяин. Всё у него слажено, всё у мста и всё иметъ свой смыслъ - всё для жизни. И внутреннiй мiръ налаженъ плотно и просто, какъ и хозяйство. Держится за него и боится, что вотъ поползетъ. Задумываться сталъ, да и какъ не задумываться! Сна у него собрано два сарая, и хлба есть, и овса: работалъ, не покладая рукъ. А всё задумываться приходится. А у кого вотъ не запасено..

– Горе, что говорить. Нонче баба себя оказываетъ, мужика сколь поубавилось. Много народу зашатается, дай время. Теперь видать. Семеро дворовъ не обсялись, а на весну… подумать надо, чего идётъ. Такъ надо подумать… а ничего не подлаешь, коли воевать надо. Сыщи-ка, поди, работника. Нанялся ко мн одинъ разува… до войны его кажный по ше благодарилъ за работу-то его: к'yрева да х'oжева - тольки отъ него и дловъ. А тутъ и за его перо ухватился - не совладаю съ сномъ. За рупь съ четвертакомъ - и лапша мн чтобы кажный день и каша блая, три раза чай чтобы! Натерплся. Дороговизъ! Лапти плести будемъ, вотъ что. Восемнадцать рублей сапоги, а?! Карасинъ - семь копеекъ, гречка - четырнадцать монетъ фунтъ… да затхлая! Ситнай… во какъ лавошники-то насъ уважаютъ! Гребь такая идетъ - во вс карманы. Я газеты читаю, понимаю. Вдь, краулъ кричать скоро буду! Да я-то крп-кай! А вотъ… Ахъ, зашатается народъ, заслабетъ. То-былъ поднялись, то-былъ взовились… укрываться стали… да водку запрети - да милинеры были-бъ! Энтотъ, змй, устерегъ. Эхъ! Политику надо! Такую надо бы поли-тику… тутъ политика прогадала! Я газеты читаю… я бъ теб сказалъ!..

Стукнулъ чёрнымъ кулакомъ по колнк, сжалъ губы: боль въ каждомъ слов, въ каждой морщинк, избороздившей его лицо. Не для разговора говоритъ всё это: каждая лишняя монетка - мозоль, кровь, заплата. Шестьдесятъ лтъ воловьей работы, поломанныхъ ногтей, натруженныхъ плечъ, грыжи поясницы, разбитыхъ ногъ въ нёмъ. Тысячи снесъ онъ въ казну, сотни десятинъ взрылъ и выгладилъ, тысячи пудовъ хлба вымолотилъ и пустилъ въ оборотъ жизни. Знаетъ, какъ надо сть хлбъ - медленно пережёвывая, до сладости. Вырастилъ двухъ сыновей, двухъ дочерей выдалъ, за сестру-вковушку внёсъ въ монастырь. Въ солдатахъ служилъ, на заводахъ работалъ, тысячи ломтей подалъ въ оконца… Знаетъ вздутыми жилами, чего стоитъ подняться и жить, не глядя въ люди. И понятно, откуда боль, когда говоритъ жаркимъ шёпотомъ:

– И что за чортъ?! Почему-жъ его допрежде-то не учуяли?! Почему не смотрли, такое допустили?! Всё писали - вотъ году не протянетъ, вотъ хлбъ у его доходитъ, кастрюльки сбирать началъ… а онъ на-вонъ! И-талiя!
– стучитъ онъ ногтемъ въ жёлтыя пятна на ладони, словно въ дощечку, такой сухой стукъ, - могущая тоже держава съ нами съединилась, а ему ни чорта! Вдь, обидно! Миша разсказывалъ… «Папаша, говоритъ, ужъ какъ мы старались!» Мишка говоритъ, а я знаю его, чего онъ ст'oитъ и какъ можетъ стараться. Огонь! Вдь, супротивъ мово Мишки ни одинъ нмецъ-ерманецъ не выстоитъ! Вдь, онъ ихъ, какъ щенятъ швырялъ. Онъ да ещё Маякъ, парень съ Лобни. Маякъ энтотъ на штыкъ не бралъ, а махомъ, подъ косу. А коль на штыкъ - черезъ себя перекидывалъ! Даже въ книгу тамъ про него записали нмцы, въ плнъ попалась. Ну, и говоритъ: «папаша! Такъ старались, такъ старались… мостъ подъ огнёмъ навели, себя не жалли, - даже нмцы, плнные, дивились. Только бы намъ чутошная поддержка антирелiи была! А наша антилерiя ихней никакъ не удастъ. Перебжали-бъ по мосту и съ боку бы его взяли - разнесли бы до пера! Вдрызгъ смелъ все къ чорту и самъ съ боку навалился. Антилеристы плакали, землю грызли, - такъ за сердце взяло! Сна-рядовъ, другъ, не дохватило!» А!?

Дядя Семёнъ, огромный, въ срыхъ кудряхъ, волъ-мужикъ, приближаетъ перекошенное лицо и глядитъ недоумвающими глазами, въ которыхъ боль. Онъ - не онъ. Это вся, тяжёлой жизнью выученная, мудрая, болющая Россiя, скорбящая и всё же непоколебимая. Шепчетъ онъ, словно боится, что услышитъ его изба, тихiя, уже осыпающiя листву деревья, это осеннее, покойное, холодное небо. Въ голос-то шопотъ чуть не слезы, когда онъ спрашиваетъ пустоту вокругъ - а?! И нтъ на его вопросъ отвта.

А вотъ и бабка. Да какъ же захилилась она! Лицо - печёное яблочко, а глаза… Теперь они всегда плачутъ, сочатся. Съ весны вовсе перестала видть однимъ - только красные круги покачиваются, большiе и маленькiе.

– Взяла да проплакала!
– пробуетъ шутить дядя Семёнъ, а выходитъ горько.
– Говорилъ - не реви дуромъ. А вотъ теперь и внучка, гляди, не разглядитъ. Совсмъ сяклая стала старуха.

– Ай дьячокъ?
– приглядывается бабка къ завалинк.

– Попъ! Сонъ-то разскажи-ка свой, садись-ка… Горазда она на сны.

Сонъ хорошiй - по лицу дяди Семёна видно. Онъ теперь и самъ любитъ разбирать сны, бабью глупость. Бабка присаживается на кулаки.

Исхудала, въ чёмъ душа держится, съ носа виситъ мутная капелька. Есть ей, о чемъ поплакать: другой сынъ, что въ Москв живётъ, въ каретникахъ, написалъ, что и его скоро позовутъ воевать. А онъ вовсе квёлый.

– Не возьмутъ!
– ршительно говоритъ дядя Семёнъ.
– Такого добра не тронутъ, хромой онъ. А она всё не вритъ, плачется. А онъ у меня, шельма, съ портнихой живётъ, блудитъ…

– Чай, съ блошвейкой… - плачется бабка, отжимая кулачкомъ носъ.
– Въ шляпкахъ водитъ, какъ барыню…

– Ну, и пущай… съ блошвейкой. Съ портнихой-модисткой живётъ въ сожительств, съ гражданской женщиной… на её всё жалованье изводитъ, сто рублей теперь выгоняетъ. Сто рублей! Такой каретникъ - чортъ его знаетъ, какой! А полсапожки нонче для портнихи хорошей… красенькая! И вотъ къ Успенью прислалъ ей, матери-то… три фунта баранковъ сухихъ да пастилы яблошной… да денегъ три рубли!

– Два рубли… Не добытчикъ… нтъ, не добытчикъ…

– А сто-то рублей! Вотъ съ обиды-то и ревётъ, пятую недлю глаза теряетъ.

– Блошвейк своей кофту купилъ… писалъ - двадцать семь рублей далъ…

– А теб пастилы! Мало? Реветъ, дура… Да его, чорта, въ самые окопы надо, посл этого! Чортъ-шишига… Образованный сталъ, книжки читаетъ, въ полицiи сколько разъ сидлъ, забастовки длалъ! У-у!!.

Дядя Семёнъ даже зубами скрипнулъ, кулакомъ затрясъ, задохнулся. Глаза сверкаютъ, брови выгнулись - подвернись каретникъ - расшибётъ.

– Проклясть мало такого с… Да будь онъ, анафема…!

Бабка дёрнулась, соскочила съ кулаковъ и затрясла скрюченнымъ пальцемъ.

– Щу, ты… чумовой!

– Ладно… поду-удосужусь… оттаскаю. Всякiя слова говоритъ, какъ образованный… а родные ему - чего! Издыхать будемъ… змй холодный не почешется! Образованiе ихнее… - стучитъ онъ кулакомъ по завалинк и отстраняетъ бабку, не видя.
– Ты меня изъ-за него, паскуды… душу мн вынимаешь! Все равно прокляну, про себя! Чего это?!
– тычетъ онъ къ церкви.
– Церковь Божья?! такъ? Чего на ней стоитъ? Хрестъ?! Для чего хрестъ ставятъ? сказывай, для чего?
– не то меня спрашиваетъ, не то старуху.
– А для того, что… спасенiе! Пострадалъ и… и молись-смотри, помни! Кровь свою отдалъ драгоцнную, за всякую… за всхъ змевъ и за стервецовъ! Вотъ! За всхъ, хорошiе ли, негодящiе ли… За дрызгъ всякiй, за воровъ-разбойниковъ, за убивцевъ, за кровопивцевъ! Значитъ, памятуй. А у насъ что?! По образованiю какъ надо?.. Энти, образованные, а?! энти стервецы… съ кмъ воюемъ-то?! Они ужъ самые-то образованные, нтъ выше… я газеты читаю, знаю. Ну? Машины всякiя, техники всякiя, всё превзошли, насъ дураками считаютъ… Да мы-то ан-гелы божiе! Нтъ, погоди… я теб распостраню мысли, погоди. На людяхъ пашутъ! Людей всякимъ помойнымъ дерьмомъ кормятъ, плненныхъ! А подъ хрестомъ чего говорятъ, въ церкви, а? О негодующихъ плненныхъ! А они какъ?! Женчинъ догола раздваютъ, на окопы становятъ! на костр жгутъ, живыхъ ещё пристреливаютъ! глаза пальцами протыкаютъ! языки ржутъ! ухи ножницами ржутъ! газеты читалъ! Войну, зми начали, сколько годовъ ножи точили! А?! И нигд такого замчательнаго образованiя нтъ, всё могутъ! А мы-то Господи! Грязные, рваные, пьяные… по-родительскому ругаемся… грамот не умемъ, чисто въ лсу живёмъ… а какъ мы?! У насъ, вонъ, въ Колобов, девять человкъ ермановъ работаютъ у барина. Ну? Вотъ самъ видалъ, хрестъ приму - не вру… Тащутъ двое ихъ брёвнышко, а мальчишки въ ночное погнали. Мальчишки наши какъ? Богъ, говорятъ, помощь! Ей-Богу! Кто ихъ училъ?! А энти смются гадюки! Да чего ещё… Одинъ чтой-то по своему крякнулъ на нихъ, и засмялись, да нехорошо такъ. Понятно, наши мальчишки, кто въ чёмъ, рваные. На кофту смялись, что въ бабьей кофт, хлопья изъ рукавовъ видать. Ну, я имъ и показалъ тутъ..!