Суровые дни

Откатились года назадъ, - и нтъ уже будущаго безъ края и неизвстности свтлой. Всё теперь ясно, и опытные глаза, какъ по четкой книг, прочтутъ всё по тмъ же тропкамъ и дорогамъ, проселкамъ и большакамъ, что знаютъ плакучiя берёзы.

II

Это лто живу я на той самой большой дорог, по которой четверть вка назадъ, попрыгивая, бжали мы къ радостному - вперёдъ.

Я узнаю деревни. Он таки-удачно прожили это время: состарились и подновились, и какъ-будто чего-то ждутъ, поглядывая на дорогу. Новые домики ждутъ, а старые немного попятились - надоло смотрть, или чуть наклонились вперёдъ, чтобы лучше видть, что творится на бломъ свт.

Узнаю и давнiя берёзовыя рощи. Окраины ихъ стали строже и уже кое-гд выпустили начинающiя уставать втви-плети: тронуло ихъ годами и дорожнымъ ходомъ; наслушались и насмотрлись людской жизни. А маленькое лсное войско пикъ-елей куда выше подняло своё строевое оружiе и потемнло. Но тропки всё т же, и люди т же, и такъ же бредутъ къ Угоднику. Теперь хорошо знаю, зачмъ бредутъ: и по опущеннымъ головамъ, и по сбивающимся шагамъ, и по согнутымъ спинамъ могу прочесть, чмъ и какъ исписала открывшаяся мн жизнь.

А много ихъ идётъ въ это лто… Много ихъ присаживается на излюбленныхъ примятыхъ мстечкахъ, въ холодочк. Они всё т же, какъ четверть вка назадъ: и молодухи съ ребятами, и старушки въ клтчатыхъ синихъ панёвахъ, въ лапоткахъ, съ дорожными палочками-водилочками, и многознающiе странники. И хочется мн зажмурить глаза и вызвать изъ прошлаго тихiй iюньскiй вечеръ, тихiй, въ жёлтыхъ крапинкахъ по краямъ, прудъ съ купальней у того берега, въ свжую краску пущенный заборчикъ неизвстной усадьбы съ берёзами, съ серебрянымъ шаромъ въ цвтник, на горк, съ террасой въ полотнахъ, съ счастливыми обитателями безмятежнаго уголка, на которыхъ, бывало, смотрли мы отъ пустой дороги.

Зажмуришься, - и вотъ уже перекинулся далеко назадъ: рядомъ, слышу, похрустываетъ сухарёмъ мой товарищъ и устало зваетъ… Вотъ и отстающая заплатка на срыхъ штанахъ, и заслуженная фуражка. Онъ здсь опять, на большой дорог. А по лвую руку солдатъ стягиваетъ сапогъ, чтобы перетянуть подвёртки, и кряхтитъ надъ ухомъ. А сейчасъ впереди оврагъ и пещерки, будемъ пить изъ святого колодца, а тамъ, на горк, деревня ночлега, а тамъ Угодникъ, а тамъ… ясность была безъ края…

И самая та кукушка!..

Открылъ глаза: нтъ ничего, только дорога да кукушка.

Вижу я маленькiй крестъ часовни. Берёзы уже доросли до него. Вижу и самые т пещерки, и покосившiйся шатёръ колодца. Здравствуйте, сумрачные свидтели далекаго iюньскаго дня, яснаго дня дтства! Вы, конечно, сейчасъ откроете мн чудесную, полузабытую страницу изъ недочитанной ещё до конца книги…

Я оглядываю до лоску затертую длинную скамью у пещерки, - не найду ли царапинъ отъ нашихъ перочинныхъ ножей. Нтъ царапинъ; зарзано и затёрто всё, и ничего не поймёшь въ перескающихся чертахъ десятилтiй. Но что же ещё тутъ есть оставшагося отъ насъ? Вы ли это, далекiя берёзы?!.

Отъ часовни черезъ дорогу движется на меня уцлвшее отъ тхъ дней живое - горбатый монахъ. Онъ сдой, но это, конечно, онъ: ещё поглядыватъ кой-гд рыжинка. Четверть вка сторожилъ онъ не останавливающiйся людской потокъ. Передъ его глазами прошли сотни тысячъ, миллiоны ищущихъ утшенiя. Въ книгахъ его занесены краткiе знаки робкихъ надеждъ и затаённаго горя. А въ немъ, быть-можетъ, ещё таятся смутно наши юныя отраженiя.

Мн хочется спросить: помнитъ ли онъ насъ, помнитъ ли тихiй вечеръ, радостную бабу съ ребёнкомъ, Сидора и Тита, - ясный день нашей жизни?

Мн хочется спросить его, почему же онъ такъ мало измнился, почему говоритъ такъ скучно, почему ещё свже его лицо, когда такiя обвислыя стоятъ берёзы, покривился шатёръ надъ колодцемъ, и потускнлъ крестъ часовни? Вдь, я же такъ хорошо знаю, что погорчла даже трава вдоль тропокъ, что всё здсь напитано горечью скорби и горя. А всё ещё ясны глаза монаха, словно не коснулся его длинный-длинный, скорбный людской потокъ. Нтъ, это - не братъ Симеонъ, тихо уснувшiй отъ людского горя… Но я всё же хочу его растрогать, хочу заглянуть глубже и въ свою душу.

– Вы, вдь, здсь давно… лтъ тридцать? Вы ещё не забыли брата Симеона?

Да, онъ здсь давно, чуть помнитъ Симеона и совсмъ не помнитъ, отчего тотъ померъ. Онъ не знаетъ уже, и отчего такими обвислыми стоятъ берёзы. Онъ всё забылъ и настойчиво предлагаетъ мн купить свчку и посмотрть пещерки. Нтъ, я не хочу глядть ихъ. Я спрашиваю себя, - можетъ-быть, это - все сонъ, что было тогда, и это я самъ выдумалъ, что плачутъ берёзы. Можетъ-быть, всё мертво - берёзы не плачутъ, и нтъ текучаго по дорогамъ горя…

А вотъ и часовня.

На этихъ чугунныхъ плитахъ стояли мы въ разбитыхъ дорожныхъ чуняхъ. На этомъ окн лежала раскрытая книга. Лежитъ и теперь. И тотъ же надтреснутый бой дешёвыхъ часовъ на стнк…

Монахъ строго смотритъ, словно спрашиваетъ, чего мн тутъ надо. А я оглядываю стны, я силюсь сдлаться маленькимъ, вспомнить усталость въ ногахъ и невозвратимую легкость въ сердц, плачущую старушку, бабу съ ребёнкомъ, который спитъ за холстинкой, и заросшее сизыми волосками лицо солдата. А тихiй вечеръ заглядываетъ въ часовню изъ-подъ берёзъ.

– Дайте книгу.

Да, самое то - за упокой и о здравiи… Опять «безымянные» младенцы, «заспящiе» младенцы, заблудшая двица Анна, утопшiе и погорвшiе и - просто рабы Божiи; но всё потонуло въ новомъ и страшномъ своею численностью. Я вижу одно и одно - убiенные воины. Ихъ занесло сюда и несётъ каждый день дорожнымъ бабьимъ потокомъ. Они заполняютъ страницы. Монахъ и его товарищи скачущими и четкими почерками заносятъ ихъ въ эту придорожную книгу.

Да, теперь куда больше идетъ народу, и куда больше даютъ на поминовенье.

– И плачутъ?..

– Конечно, плачутъ… А вы не впишите?

Есть у меня кого бы я могъ вписать. Когда-то стоялъ онъ здсь, не думая, гд и какiе грани положитъ жизнь на его пути. Если бы монахъ былъ другой, если бы онъ мягко и любовно смотрлъ, если бы не выжидалъ такъ ясно, не дамъ ли я ему на поминовенье! Если бы онъ опять по-тогдашнему разсказалъ о людскомъ гор, которое бредётъ по дорогамъ… Тогда бы я многимъ съ нимъ подлился. Но онъ такой чёрствый, такой чужой.

Я перелистываю страницы придорожной книги: