Суровые дни

– А прежнiя гд?

– Нарушены, - гвооритъ монахъ.

Прежнiя книги нарушены, и я уже не увижу знакомаго почерка, милыхъ Тита и Сидора и вереницы младенцевъ, имечки которыхъ съ такой любовью и радостными надеждами по нскольку разъ повторялись неумющими писать матерями и такъ спшно-скрипуче заносились монахомъ въ отдлъ «о здравiи». Теперь и они нарушены. Они рушатся часъ за часомъ, невдомыя никому, переходятъ незримо съ лвой страницы на правую, и уже сплошь чернютъ страницы, принимающiя «убiенныхъ». И рушатся съ ними жизни поколнiй.

Я выхожу изъ часовни, подымаюсь на взгорье. Вонъ мстечко, гд мы отдыхали передъ деревней ночлега. Ещё тогда сошлись тамъ три-четыре развсистыя берёзы. Стоятъ и теперь. Я долго сижу подъ ними, на примятомъ мстечк, спрашиваю, - узнаютъ ли он меня; помнятъ ли плохо одтаго мальчугана, который всё пытался разложить у ихъ корней огонекъ и котораго теперь уже нтъ на свт. Я молчаливо разсказываю о немъ: онъ сталъ большимъ, съ сердцемъ мужественнымъ и честнымъ… Теперь онъ лежитъ въ неизвстномъ далёкомъ пол, куда не найти дорогъ, братски-рядомъ съ тысячами другихъ. Берёзы ихъ знаютъ: они проходили здсь мальчуганами, матери носили ихъ на рукахъ къ Угоднику, чтобы выпросить для нихъ лучшей доли. Берёзы знаютъ, за что они тамъ легли. Он всё знаютъ… Он заглядываютъ и въ мою душу, тянутся слабющими втвями, чтобы перерыть въ ней чистое и тёмное…

Шепчутъ он. Не то молятся, не то плачутъ… Позваниваетъ въ нихъ втромъ.

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГ

I

Дождливымъ iюльскимъ утромъ зашёлъ въ чайную на большой дорог высокiй, худой мужикъ съ узелкомъ. Въ длинной, низенькой чайной было сумрачно отъ погоды, копоти и рябинъ за окошками и неуютно отъ пустоты; веселили глазъ только блые чайники да груда баранокъ на прилавк.

– Ночь косилъ… дожжъ, а въ городъ надо, - заговорилъ мужикъ, обстучавъ ноги и показывая мокрый узелокъ.
– Не ждано, не гадано - сыскался!

Чайникъ дремалъ, уткнувшись головой въ баранки, - другую ночь маяли его зубы. Приподнялъ тяжёлую голову съ подвязанной краснымъ платкомъ щекой, поглядлъ тускло и сердито спросилъ, насасывая во рту:

– Кто ещё у тебя сыскался?

– Да сынъ… Пять мсяцевъ ни звуку, гляжу… письмо! Шлите посылку, въ плну!

– Вонъ что… Ну, вотъ баранковъ ему пошли… - позвалъ чайникъ и пошумлъ баранками.

– Ай и баранковъ взять?
– оглядлъ баранки мужикъ, отломилъ половинку и пожевалъ.
– Вшай пять фунтовъ, повеселю! Мать лепёшекъ напекла, сухариковъ насушила… просилъ. Думаю ещё… ши-коладу ему, а?! Учительница всё наказывала - обязательно, будто, ши-ко-ладу?!

– Нонче и шиколадъ дятъ, моду взяли… - сказалъ чайникъ, опустилъ за прилавокъ голову и плюнулъ.
– По-богатому живёмъ.

– Пошлю!

И хляснулъ мокрымъ картузомъ о прилавокъ. Спавшая на подносик кошка вскочила и вытянулась горбомъ, и затрепыхалась клтка у потолка.

А тутъ выглянуло изъ тучи солнце, ещё косое, пробилось въ рябинахъ, засiяли блые чайники на полк, - и сразу повеселло.

– Надо ему ду, - говорилъ мужикъ, жадно потягивая кипятокъ съ блюдечка.
– Имъ и самимъ-то, сказываютъ, жрать нечего. Теперь, главное дло, въ род какъ заштрахованъ… Лсовое бы докосить, а всё дожи… На лошади-то бы я живо оборотилъ, да возка… Съ полдёнъ-то и потеряешь.

Съ чаю онъ разомллъ, и клонило ко сну посл ночной работы. Онъ сладко звалъ, показывая шишечки скулъ на тёмномъ, исхудавшемъ лиц, ерошилъ выгорвшую жидкую бороду, ещё мокрую отъ дождя, и всё встряхивался - гналъ сонъ. Чайникъ лниво подметалъ полъ, шугая метлой кошку, и пыль тянулась свтлыми столбиками въ окошки, подъ рябины, густо обвшанныя кистями.

– Ужъ и третьяго моего звать стали, какое дло!
– говорилъ и говорилъ мужикъ, посасывая сахаръ.
– Другой у меня въ аньтилерiи… всё будто въ сохранности. У теб-то одинъ?

– Одинъ… - сказалъ чайникъ.
– Тоже вонъ зовутъ.

Онъ остановился съ метлой, сморщился и подавилъ щёку.

– Видятъ, доняли тебя зубы… щёку-то разнесло! Овса паренаго прикладай. Ты овса-то укупилъ… полны анбары набилъ! Вотъ и припаривай. Баба у мен скучала… не дай Богъ! Жалостная! Прямо, поминать-былъ стали! Во!

Все говорилъ, хоть и невесёлый былъ видомъ. Звонко прикусывалъ и прихлебывалъ, и всё скрипла подъ нимъ скамейка. Допилъ чайникъ, увязалъ въ узелокъ баранки, прикинулъ на рук, - заберутъ ли всего на почт-то?
– перекрестился на хрустальную лампадку и побжалъ къ городу, за семь вёрстъ.

Погода опять насупилась, и пошёлъ дождь. Вышелъ изъ-за переборки вихрастый, круглощекiй парень, босой и распояской, потёръ глаза и ползъ подъ прилавокъ за гармоньей. Слъ и заигралъ польку. За окошками пошёлъ втеръ, завернулъ на рябинахъ листья, навалилась туча, и потемнло. Чайникъ опять приткнулся за прилавкомъ.

Принёсъ на ногахъ грязи прозжiй кирпичникъ, подъ рогожкой, и спросилъ махорки. Поерошилъ баранки и отломилъ.

– Слыхать чего у васъ про войну, ай нтъ?

– Ничего не слыхать!
– сердито сказалъ чайникъ, - а баранки не трожь.

– Ну? Ишь ты какой красивый… А болтали въ Марьин, въ трактир… Аршаву просить? Ай, плетутъ…

Парень прекратил Польку, отвалился подъ картинку короля Альберта, въ голубой лент, и заплъ, куражась:

Пишетъ-пишетъ царь германскай

Письмо русскому Царю:

Разорю твою Варшаву,

Самъ въ Рассею жить пойду!

Кирпичникъ запустилъ руку въ кисетъ, прiостановился на порог и послушалъ.

– Хорошо… - сказалъ онъ раздумчиво и пошёлъ къ лошади.

Зашёлъ измокшiй старичокъ, въ зимней шапк, босой, съ подвязанными къ мшку сапогами, и попросилъ посушиться.

– Внучка спровдать иду, сироту… въ лазарет, въ Москв, лежитъ…

– Сушись, ничего.

– А что… зд'oрово зацпили?
– спросилъ парень.

– Зд'oрово, голубокъ… такъ-то зд'oрово..! Это вотъ мсто, самая-то жись гд… - вздохнулъ старичокъ и принялся отжимать штанину.
– Выправляется, писалъ… Много ль до Москвы-то отъ васъ считаютъ? Сто-о во-о-симъ!!..

Отжался, обтёръ шапкой ноги и сидлъ тихо - слушалъ, какъ играетъ парень. Потомъ порылся въ мшк и досталъ газетку.

– Почитай-кась, писано-то чего… Въ Ручкин баба подала…

Парень поглядлъ въ газетку, повертлъ такъ и такъ, пошевелилъ губами и отдалъ.

– Тутъ про пожары… бол ничего.

– Про по-жары?! Упаси Богъ.

Въ обдъ зашли здшнiе мужики: дождь, не даётъ работать. Долго пили чай, спорили, какой будутъ итальянцы вры. И про войну спорили, почему Америка не воюетъ. Старичокъ всё слушалъ. Потомъ и самъ принялся разсказывать.