Свечи на ветру

— Смотри, — вдруг воскликнул он. — Воробей.

Пичуга прыгала вокруг большого яблока, долбила его своим непривередливым клювом, и подгнивший плод был для нее земным шаром.

— Как ты думаешь, Даниил, моя приедет? — спросил Юдл-Юргис, не сводя глаз со счастливой птахи, хмельной от собственной суеты и голода.

— Приедет, — сказал я.

— Только бы бог надоумил ее не брать в дорогу детей, — продолжал Юдл-Юргис. — В случае чего хоть они останутся живы.

— Она оставит их дома, — сказал я.

— Откуда тебе все известно?

— Как человеку хочется, так оно и будет.

— Мало ли чего мне хочется, — обронил выкрест. — Слушаю тебя и думаю: будет гнусно… будет ужасно гнусно, если ты погибнешь… Я не терплю, когда кого-нибудь хвалят, но ты… ты, парень, вроде бы и не человек.

— А кто?

— Черт его знает, — он помолчал и добавил: — Мне своей жизни не жалко. Я уже все испытал. А ты хоть разок целовался?

— Да, — сказал я, и на меня дохнуло жаром воспоминаний. Я снова увидел Юдифь, ее волосы, струящиеся, как речка по руслу моих рук, по моему лицу, ее глаза, слепые от стыда и искушения.

— А другое?

— Что другое?

— Другое ты делал?

— Нет, — сказал я.

Мне становилось невмоготу от его расспросов. Ну чего распустил язык? Работал бы молча, как работал, или говорил бы о своей жене… о своих родственниках… Видно, не очень-то они его жалуют, если он боится прийти к ним…

— Торопись, парень. Можешь и не успеть. Сам знаешь, какие нынче времена.

— Успею, — сказал я. — Трава еще не выросла.

— Какая трава? — удивился выкрест.

— Наша. Высокая и мягкая, как перина.

— Чудной ты! Ей-богу! Кто же ждет, когда трава вырастет, если под боком кровать?

— Я жду.

Солнце поднималось все выше и выше. Не успеешь оглянуться, как наступит вечер. Осенние дни коротки, как шаги стариков: старики — к зиме и осень — к зиме.

— А зачем приходил твой дружок? — не унимался Юдл-Юргис. Зуд на него, что ли, напал, чешет языком и чешет.

— Просто так.

— Просто так такие не приходят. Не ври. Я же не немец — меня нечего бояться…

— А вас никто и не боится…

— Подбивал тебя на дело? Угадал?.. Гони его взашей! Тебе только этого не хватало!..

— Чего?

— Стать подпольщиком. Мало тебе, что ты еврей?

— Я уж как-нибудь сам разберусь…

— Сам так сам. Однако же, парень, не забывай, о чем с нами тот плюгавый толковал… так-то…

— Я-то не забуду…

Я смотрел на Юдла-Юргиса и думал о том, что не ведерко привязано к веревке, а мы друг к другу, и только чудо или несчастье может ее перерубить. На чудо надеяться нечего, а несчастья подстерегают нас то тут, то там, только увертывайся, весь город кажется нынче сплошным несчастьем. Нет, я совсем не жалел, что пошел к Юдлу-Юргису в напарники. Останься я могильщиком, запишись портным или пекарем, разве я не был бы к кому-нибудь привязан? Все мы скованы одной цепью, все мы в ней ржавые звенья, и до самой смерти неизвестно, где и какое из них разорвется.

Внизу сновали горожане.

Вот проковылял мужчина на костылях, и стук их высек в моем сердце тревогу.

Мой опекун могильщик Иосиф прошел?

Вот мальчишка припустился за обручем. Обруч покатился с пригорка, и я погнался за ним, как там, в местечке, в нашем прошлом, до которого было всего тридцать два километра, а если через Гайжюнай, то и того меньше, и которое казалось сейчас, как обруч, полным, без окон и без дверей.

Вот протарахтела телега, груженная дровами, и лошадь скосила на нас свой добрый глаз.

Где она, наша саврасая? Где она, наша политзаключенная? В какую телегу ее запрягли?

— Кузя! Кузя! — позвал я.

— Что с тобой? — очнулся от работы Юдл-Юргис.

— Ничего. Я зову лошадь.

— Куда?

— Сюда. На крышу. Кузя! Кузя!.. Давайте ее вместе звать!

— Кузя! — несмело начал выкрест. — Кузя!

— Кузя! Кузя!

— Эй вы, там наверху! Вы что, ненормальные? — раздался голос девки.

Да, ненормальные! Нормальные помахивают кнутом, посасывают трубку или козью ножку, возят на базар дрова, топят печи, стирают, выходят замуж за полицейских!

— Кузя! Кузя!

— Господин адвокат приглашает вас на завтрак, — заорала девка. — Спускайтесь, лошади! Сейчас я вам открою! Слышите?

— Господин адвокат приглашает нас на завтрак, — повторил выкрест, как будто я был глухой. — Мир не без добрых людей, — обрадовался он и вытащил из дымохода ведерко. Там не было ни золотых слитков, ни нательных крестов.

Девка отперла чердак, и по той же коварной лестнице мы спустились вниз, на веранду.

На веранде сидел мужчина, удивительно похожий на нашего местечкового парикмахера Лео Паровозника. Как будто Лео воскрес из мертвых и переселился из ада прямо сюда, в особняк.

Низенький, с уютным брюшком, в войлочной куртке, он оглядел нас с ног до головы и, упившись нашей растерянностью, провозгласил:

— Милости просим за стол. Сейчас Зося вас покормит.

Не знаю почему, но с первых же минут я проникся к господину адвокату невольной, набухающей, как нарыв, неприязнью, и даже поразительное, просто нелепое сходство с Лео Паровозником, моим покойным приятелем, отравленным мышьяком и корыстью, не спасало его. Меня коробило от его вкрадчивой, приклеенной к лицу, улыбки, от войлочной куртки, по которой во все стороны жирными червяками расползалось затейливое шитье, от уютного брюшка — ни дать ни взять глиняная копилка: ударь и треснет, и по полу рассыплются серебряные монеты, закатятся в мышиные щели, не выколупаешь их оттуда ни прутом, ни шилом.

Из кухни доносился запах жареной яичницы. Зося не спешила, и господин адвокат, откинувшись в плетеном кресле, неторопливо и смачно вкушал осенний воздух, сдобренный ароматом яблочной прели.

— Что творится на белом свете? Что творится? — приговаривал он, перебирая, как четки, блестящие кожаные пуговицы своей войлочной куртки. — Кто бы мог подумать!.. Распри, ненависть, кровь!.. Конечно, каждый народ должен жить у себя дома. Англичане — у себя, мы — у себя, немцы — у себя, вы — у себя. — Речь его текла плавно, словно в горле у него был установлен радиоприемник. — Но разве гетто — дом?.. Вы со мной согласны?

— Да, — отозвался Юдл-Юргис, думая больше о яичнице, чем о доме для своего народа.

— А вы, молодой человек?

— Не дом, — сказал я.

— Совершенно верно… Гетто — не дом. Гетто — вопиющий пережиток…

Появилась Зося. Она поставила на стол еду, бутылку домашнего вина и стаканы.

Глазунья соблазнительно желтела на тарелке. Нарезанное ломтями сало и малосольные огурцы дразнили обоняние, но ни я, ни Юдл-Юргис не притрагивались к неслыханному, незаслуженному нами, богатству.