Свечи на ветру

— Ступай, Зося, — распорядился хозяин и погладил свою копилку. — А вы ешьте, ешьте! Или вас христианская кухня не устраивает? — Он улыбнулся, откупорил бутылку и разлил в стаканы красное смородиновое вино.

— Я, например, христианин, — сказал Юдл-Юргис.

— Тем более, — воскликнул господин адвокат. — А ты чего ждешь?

— Мне стыдно, — сказал я.

— Сало есть стыдно?

— Мне стыдно есть под надзором.

Христианин Юдл-Юргис поперхнулся моей дерзостью.

— А я отвернусь, — сказал господин адвокат. — Ты прав: какая же еда под надзором.

И он отвернулся.

— Выпей! — предложил мне осмелевший Юдл-Юргис. — Ваше здоровье! — повернулся он к господину адвокату.

— Тронут. Искренне тронут… Я слышал, — сказал он после паузы, — у вас все там есть… своя тюрьма… своя больница… свое правительство… Его, между прочим, возглавляет мой старый знакомый — адвокат Зильберман. Мы с ним вместе учились в Швейцарии…

Хозяин, видно, имел в виду совет старейшин гетто — Юденрат.

— Я прекрасно ладил с людьми вашей национальности. Вещи шил у Клингмана, ботинки покупал у Ициковича, лечился только у Пекарского… Правда, кого не любил, так своих коллег… Ваши адвокаты жулики и прохиндеи.

Он любил всех, кроме адвокатов, как столяр всех, кроме столяров, сапожник всех, кроме своих коллег — сапожников. Кто же из нас остается достойным любви?

С яичницей я справился быстро. Но сало есть не стал.

Я не стал его есть не потому, что боялся божьей кары. Богу легко карать — он никогда не был голодным.

Тут, на веранде, при виде такого количества пищи, я о каре думал меньше всего. Я думал о них — о Сарре, о ее сыне Вильгельме, о свадебном музыканте Лейзере, о служке Хаиме.

Представляю его лицо, когда я вытащу из узелка — если его мне дадут в дорогу — шмат сала. Хаим отпрянет от него и упадет замертво. А может, он первый раз изменит господу ради желудка. Важно, чтобы душа была безгрешна, а не желудок…

Юдл-Юргис выпил еще раз.

— Всю жизнь я защищал униженных и оскорбленных, — объявил хозяин. — Я и сейчас бы рад помочь. Но что может сделать адвокат в мире, где упразднили суд… и божий, и людской?..

Господин адвокат смаковал свои слова, как Юдл-Юргис вино, и, кажется, хмелел от них.

— Будь моя воля, — продолжал он, — я бы вас не загонял в гетто… я бы вас не убивал… я бы вас продал и нажил бы миллионы… Америка раскошелилась бы… Америка заплатила бы… за каждого и за всех… Заплачено — уезжай!.. А сейчас… сейчас какой от вас прок? Дымоход почистите, шинелишко сошьете, прибьете к сапогу подковку?

— А я… я бы не уехал ни за какие доллары, — с пьяным упрямством сказал Юдл-Юргис и уставился на меня. — Кузя! Кузя!

— Ну вы… вы же христианин, — улыбка снова приклеилась к лицу господина адвоката. — Должно быть, и родной язык забыли?

— Забыл.

— И фамилию переиначили?

— Переиначил, — похвастался выкрест. От него разило вином и отчаянием.

— Вы — не товар, — сказал господин адвокат. — А речь идет о товарных единицах. Представляете — если взять не только Литву, а всю Европу — представляете, какой бы золотой поток хлынул в германскую казну. — Он мечтательно зажмурился и стал пересчитывать на своей войлочной куртке пуговицы, как банкноты.

Господин адвокат еще долго строил планы спасения еврейского народа и обогащения германской казны за счет американских долларов, но я так и не понял, почему американцы, какие-нибудь братья Шнейдер или Джейкобс Паровозник должны платить за нас — им, что, деньги девать некуда или они не могут придумать, на что их с большей пользой потратить?

Власти у господина адвоката не было, но зато были особняк с верандой, девка Зося, смородиновое вино, которое Юдл-Юргис потягивал без зазрения совести, и я уже начинал опасаться: как бы он, пьяный, не отмочил какую-нибудь шутку, с ним и с трезвым дай бог управиться.

— Далеко отсюда до Садовой? — улучил я минутку, когда у хозяина в горле замолк радиоприемник.

— Садовая?.. Садовая за железнодорожным мостом… возле старого еврейского кладбища… Вас и там ждут?

— Ждут, — ответил я.

— Никто нас на кладбище не ждет. На кладбище не топят, — заладил Юдл-Юргис.

— Ждут, — повторил я.

— Не слушайте его… Ему просто не хочется, чтобы я пил… А я буду… буду… — ощетинился выкрест.

— Пейте, — разрешил господин адвокат. — Только не советую в таком виде расхаживать по городу.

— А что, город пьяных не видел? — набычился Юдл-Юргис и придвинул стакан.

— Пьяных евреев — никогда.

— А я не еврей… Это он… он еврей…

— Кузя! — сказал я и поднялся из-за стола.

— Куда вы? — остановил меня господин адвокат. — Зося соберет вам узелок.

Не надо мне никакого узелка. Не надо. Я его не заработал. Я и так унизился, затолкав украдкой в карман ломоть сала. Побирушка!..

Скорей, скорей отсюда — от этого господина в войлочной куртке, торгующего евреями, как поросятами на базаре, от этой девки с ее полицейскими надеждами, от этого Юдла-Юргиса, которому стакан смородинового вина дороже родной матери.

Скорей! Но не на Садовую, к Циценасам, а на улицу Стекольщиков!

Жухлая листва шуршит у меня под ногами. Я спотыкаюсь о раздавленные паданцы.

Я не иду, я бегу к калитке.

И вот я за железной изгородью.

Чего ж я стою?

С пригорка сбегает зачуханная собака: шерсть торчком, лапы в грязи, морда в лучах солнца.

Чья она? Откуда?

Я лезу в карман. Достаю ломтик сала. Швыряю ей.

Дворняга смотрит на меня, виляет обрубленным хвостом.

В чем дело? Почему она не ест?

Сыта?

Или она иудейского вероисповедания?

Где же твоя желтая лата, пес?

Кто-то тяжело дышит у меня за спиной.

Я оборачиваюсь.

Юдл-Юргис!

Он глядит на меня исподлобья и говорит:

— Прости, Даниил.

На дне ведерка чернеет узелок — жертва господина адвоката миру, где упразднили суд… и божий, и людской.

Я молчу. Дворняга ластится ко мне, как будто и она просит за выкреста прощения.

— Хочешь, — говорит Юдл-Юргис, — на колени встану.

И он, пьяный, опускается на колено. Дворняга подбегает к нему, обнюхивает ведерко и лает.