Свечи сгорают дотла

— Говорят, — генерал высоко поднял рюмку с вермутом, приветствуя гостя, — тропики выматывают и старят.

— Страшное дело, — подтвердил Конрад. — Десять лет жизни забирают.

— Но по тебе не скажешь. Добро пожаловать!

Старики опорожнили рюмки и сели.

— Правда? — спросил гость, опускаясь в кресло у камина — в то, что стояло под часами. Генерал внимательно следил за его движениями. Теперь, когда прежний друг занял место в кресле — ровно там, где сидел сорок один год назад, словно не мог противиться чарам замка, — Хенрик облегченно моргнул. Он ощущал себя охотником, увидевшим наконец, как дичь попала в ловушку, ловушку, которую до того осторожно избегала. Теперь всё и все были на своих местах.

— Тропики ужасны, — повторил Конрад. — Наш брат не выносит. Изнашиваются органы, сгорают ткани. Что-то эти тропики в человеке убивают.

— Ты отправился туда затем, чтобы что-то в себе убить? — как бы между прочим, без нажима поинтересовался генерал.

Он спросил это вежливым светским тоном. И сам тоже сел напротив камина в старое кресло, которое в семье называли «флорентийским стулом». Именно здесь он сидел по вечерам и в тот день, до и после ужина сорок один год назад, когда они были в гостиной втроем с Кристиной и Конрадом и вели тот разговор. Сейчас оба смотрели на третье кресло, обтянутое французским шелком. Пустое кресло.

— Да, — спокойно ответил Конрад.

— Удалось?

— Я уже стар. — Гость перевел взгляд на огонь.

На вопрос он не ответил. Так они сидели молча и смотрели на пламя, пока не вошел лакей и не позвал их к ужину.

11

— Все обстоит так, — пояснил после форели Конрад. — Сначала думаешь: привык. — Гость рассказывал о тропиках. — Когда я туда приехал, я был еще молод, ты ведь помнишь. Тридцать два года. Сразу отправился в сердце болот. Люди там живут в домах с жестяными крышами. Денег у меня не было. За все платила колониальная компания. Ночью лежишь — будто в теплом тумане плаваешь. Утром туман плотный и горячий. Потом цепенеешь. Все пьют, глаза у людей красные. В первый год думаешь, что здесь и умрешь. На третий год начинаешь чувствовать: ты уже не тот, что прежде, будто ритм жизни изменился. Живешь быстрее, в тебе что-то горит, сердце бьется иначе, и в то же время ты равнодушен. Проходят месяцы, а ты ничего не чувствуешь. Потом наступает минута, когда ты уже не знаешь, что происходит с тобой и вокруг тебя.

И когда это происходит всего через пять лет, иногда — уже в первые месяцы. Вспышка гнева. Многие в этот момент убивают других или себя.

— Даже англичане? — поинтересовался генерал.

— Эти реже. Но и их заражает эта лихорадка, этот гнев, возникающий сам по себе, безо всякой бациллы. Я свято верю, что это болезнь, просто причину не могут найти. Может, это вода. Может, растения. Может, малайки. Привыкнуть к этим женщинам невозможно. Среди них попадаются настоящие красавицы. Кожа, движения, улыбки, привычки — во всем у них особая гладкость, в том, как они прислуживают тебе в постели и за столом… а все одно не привыкнуть. Англичане, те да, защищаются. Привозят с собой Англию в багаже. Вежливое высокомерие, закрытость, хорошее воспитание, поля для гольфа и теннисные корты, виски, смокинг, который они надевают по вечерам в домах с жестяными крышами посреди болота. Не все, конечно. Это все легенды. Большинство за четыре-пять лет спиваются, как и остальные — бельгийцы, французы, голландцы. Тропики сдирают с них усвоенные в университетах манеры, как проказа сдирает кожу с человеческого тела. Тропики смывают с них Кембридж и Оксфорд. Дома, на Британских островах всякий англичанин, проведший длительное время в тропиках, вызывает подозрение. Их уважают, признают, но не доверяют им. Наверняка в тайном реестре отмечают: «был в тропиках». Как если бы сказали: «болен сифилисом» или «шпион». Все, кто провел много времени в тропиках, вызывают подозрение — сколько бы они там ни играли в гольф и теннис, ни пили виски в сингапурском светском обществе, сколько бы ни появлялись на людях в смокингах, в форме, с орденами на груди на губернаторских приемах, все равно к ним относятся с опаской. Ведь эти люди прошли тропики. Перенесли страшную заразу, к которой нельзя привыкнуть и в которой есть что-то притягательное, как во всякой опасности. Тропики — это болезнь. От тропических болезней можно вылечиться, от самих тропиков — никогда.

— Ясно, — сказал генерал. — Ты тоже заразился?

— Все заражаются. — Гость дегустировал шабли, запрокинув голову, перекатывая вино во рту со знанием дела. — Тот, кто только пьет, отделывается легче. Исступление таится там в жизни, как торнадо за болотом, среди гор и лесов. Исступление самого разного рода. Потому-то для живущих в Британии англичан любой, кто приезжает из тропиков, подозрителен. Что у них в крови, в сердце, в нервах — узнать невозможно. Человек перестает быть простым европейцем, это наверняка. Он как бы не совсем прежний. Напрасно он выписывал туда себе европейские журналы, напрасно читал посреди болота все, что здесь писали, думали в последние годы или в прошлых столетиях. Напрасно сохранял ту особую, неловко осторожную манеру, которую человек тропический старается сохранить среди себе подобных белых людей, следя за собой с тем же тщанием, с каким человек пьющий осторожничает в обществе, — он чересчур скован, боясь, как бы другие не заметили его страсть, весь из себя гладкий, учтивый и хорошо воспитанный… Но внутри у него другое.

— И все же, — генерал поднял к свету бокал с белым вином, — скажи, что там внутри?

Когда же гость промолчал, продолжил:

— Я так представляю, ты для того и пришел сегодня вечером, чтобы рассказать.

Они сидят за длинным столом в большой столовой, где со смерти Кристины не бывало гостей. Зал, где десятилетиями никто не обедал, похож на музейную комнату, в которой хранятся мебель и утварь, характерные предметы исчезнувшей эпохи. Стены украшены старыми резными французскими деревянными панелями. Мебель вся из Версаля. Хенрик и Конрад сидят на концах длинного стола, между ними, посреди пространства, крытого белой скатертью, в хрустальной вазе плавают орхидеи. Цветочное украшение обрамляют четыре фарфоровые фигуры, шедевр Севрской мануфактуры, изящные символические изображения Севера, Юга, Востока и Запада. Перед генералом — фигурка Запада, перед Конрадом — Восток, гримасничающий маленький сарацин с верблюдом и пальмой.

На столе в ряд выстроились фарфоровые подсвечники с толстыми голубыми церковными свечами. Только по углам обеденного зала горят невидимые пока источники света. Над свечами колышется высокое пламя, комната практически в полутьме.

В камине из серого мрамора желтыми и черно-красными языками полыхают дрова. Но створчатые окна в пол полностью не закрыты, шелковые занавеси перед ними не стянули. Воздух летнего вечера периодически просачивается через оконные щели, сквозь тонкие шторы виден пейзаж, залитый лунным светом, и мерцающие огни небольшого городка.

В центре украшенного цветами и освещенного горящими свечами длинного стола спинкой к камину стоит еще один обитый гобеленом стул. Здесь когда-то сидела жена генерала, Кристина. Перед отсутствующим прибором расположилась фигурка Юга: лев, слон и человечек в бурнусе, с черным лицом что-то мирно охраняют на пространстве величиной с ладонь. Мажордом в черном смокинге несет вахту в кулисах, рядом с сервировочным столиком, стоит неподвижно, взглядом направляет движения лакеев, которые сегодня одеты на французский манер — в штаны до колен и черные фраки. Эту традицию ввела еще мать генерала, и всякий раз, когда трапезничали в этой комнате, где каждый предмет мебели и даже тарелки, позолоченные приборы, хрустальные сосуды, стаканы и панно на стенах иностранная госпожа привезла со своей родины, требовала, чтобы лакеи прислуживали в одежде той эпохи. В столовой так тихо, что слышно даже, как потрескивают горящие дрова. Мужчины беседуют негромко, но разбирают слова друг друга: стены, покрытые теплым старым деревом, отражают даже то, что произнесено вполголоса, как дерево музыкального инструмента отражает звон струн.

— Нет, — отвечает Конрад, который все это время ел и размышлял. — Я приехал, потому что был проездом в Вене.

Он ест жадно, изящными движениями, но со старческой алчностью. Потом кладет вилку на край тарелки, слегка подается вперед и чуть ли не выкрикивает в сторону далеко сидящего хозяина:

— Приехал, потому что хотел еще разок тебя увидеть. Разве это не естественно?

— Ничего не может быть естественней, — вежливо отвечает генерал. — То есть ты был в Вене. Для того, кто познал тропики и безумие, это, наверное, сильное впечатление. Ты давно последний раз бывал в Вене?

Генерал задает этот вопрос вежливо, в его голосе не ощущается ни тени насмешки. Гость с недоверием смотрит на него с другого конца стола. Они сидят здесь несколько потерянные: два старика в просторном зале, далеко друг от друга.

— Давно, — отвечает Конрад. — Сорок лет тому назад.

Я тогда… — неуверенно продолжает он и невольно замолкает в смятении. — Я тогда ехал через Вену по пути в Сингапур.

— Ясно, — говорит Генерал. — И что ты нынче нашел в Вене?

— Перемены, — признается Конрад. — В моем возрасте и положении человек уже повсюду видит перемены.

Да, я сорок один год не был на континенте. Только провел несколько часов во французском порту, когда направлялся в Сингапур. Но Вену хотел посмотреть. И этот дом.

— И ради этого отправился в путешествие? — вопрошает генерал. — Хотел увидеть Вену и этот дом? Или у тебя в Европе какие-то коммерческие дела?

— Дел у меня уже никаких нет, — отвечает гость. — Мне семьдесят три, как и тебе. Скоро умирать. Потому и отправился в путь, и сюда поэтому приехал.

— Говорят, — вежливым, ободряющим тоном произносит генерал, — в этом возрасте человек живет уже до тех пор, пока ему не надоест. У тебя нет такого ощущения?