Свет с Востока

Прошло некоторое время... Городские власти сняли с единствен­ного русского кладбища все памятники, вывезли их в неизвестное место якобы для постройки какого-то водопровода, между тем как в

Как стать арабистом

21

Шемахе из фонтанных труб днем и ночью бежала хрустальная горная вода. Опустошенное от памятных знаков место упокоения превратили в пастбище для скота, потом отдали переселенцам — азербайджан­ским крестьянам— под застройку. Новые шемахинцы рыли землю под фундаменты, выбрасывали на поверхность кости и черепа, а маль­чишки играли ими в футбол. Безумная жестокость. Или жестокое бе­зумие.

КАК СТАТЬ АРАБИСТОМ?

Путь мой был и простым, и сложным. Дело жизни было выбрано сразу, без колебания и чьих-нибудь советов. Большой семье, оставлен­ной покойным отцом, жилось трудно. С мыслью о том, что все равно буду заниматься арабистикой в свободные часы, я подал заявление в Бакинский техникум нефтяного машиностроения, чтобы скорей полу­чить специальность и заработок. Но жить на три дома было нелегко, и я вернулся в Шемаху. В следующем году пытался поступить в сельско­хозяйственный институт, но по формальным мотивам не приняли. Все шло к лучшему. Заканчивая школу, я заявил дома, что поеду в «вуз по арабскому языку», не зная, есть ли такой на свете. Мачеха ворчала: «Добро бы выучиться на инженера, врача, агронома, на худой конец, стать педагогом, а какой прок в мертвых языках?» Но я стоял на своем и, уезжая, сманил на избранную стезю и своего школьного друга азер­байджанца Халила Рагимова. В Баку мы около месяца терпеливо оби­вали пороги Наркомпроса и наконец 9 сентября 1931 года, вне себя от счастья, выехали по наркоматскому литеру учиться в Ленинградский институт живых восточных языков!..

Ленинград встретил нас проливным дождем. В институте, кото­рый мы нашли с трудом, нас недоуменно оглядели: «Мальчики, здесь комвуз...» Халил был так подавлен, что сразу вернулся в Азербай­джан и поступил в педагогический институт, окончив который вер­нулся в Шемаху. А я задержался в Москве с надеждой поступить в тогдашний учебный Институт востоковедения. Но прием уже давно закончился.

— На что тебе эти мертвые языки? — удивленно спрашивала ме­ня дальняя родственница, влиятельная и доброжелательная дама, у

22

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

которой я временно остановился. — Кем ты будешь, окончив инсти­тут по языкам? Учителем с мизерным окладом, переводчиком? Что? Научная работа? Дорогой мой, это допотопно. Сейчас не то время, сейчас нужны инженеры, их ценят, они хорошо зарабатывают... Хо­чешь, я тебя устрою в ВЭИ? В МАИ? В МВТУ? Туда попасть трудно, но ты будешь там учиться, я поговорю с кем нужно!

И она повезла меня в Лефортово, в ВЭИ (Всесоюзный электротех­нический институт) — мечту многих. Я с ней не спорил из вежливо­сти — все-таки я жил в ее доме, — но, когда она, сияющая, вышла из чьего-то кабинета в приемную и объявила, что меня уже зачислили, я не смог изобразить радости на своем лице и второй раз в ВЭИ не по­ехал.

Неугомонная москвичка возила меня в МАИ и в МВТУ, визиты опять были успешными, но я выказал полное равнодушие и к этим прославленным институтам. «Ну, Петя, — в сердцах сказала моя по­кровительница своему брату, — займись теперь ты с ним, сил моих нет!»

Вежливый, с мягкими манерами инженер из наркомата повез ме­ня в Горный институт, и я, подумав, что учебный год уже на полном ходу и не годится мне оставаться «в подвешенном состоянии», стал там заниматься.

Потянулись унылые дни. Из общежития на Никольской улице, здания, где двумя веками ранее в греко-латино-славянской семинарии начинал свой великий путь Ломоносов, я морозными серыми утрами ездил на Большую Калужскую, входил в новый корпус и до вечера выслушивал чинную череду лекций. В памяти и сейчас еще звучит рык математика Израиля Григорьевича Кабачника: «Втор-рая пр-роизвод-ная игр-рек по икс, дифферренциал икс!» Я слышу мягкий голос ста­рого преподавателя теоретической механики Николая Николаевича Путяты, обращенный ко мне: «Приди... Приди, пожалуйста, к доске, возьми эти цветные мелки, начерти вектор...» И я покорно чертил заученные секторы и векторы, а отойдя от доски, сразу их забывал. Вот химик Лбов... Пользуясь его глухотой, мы на уроках безбожно подска­зывали друг другу формулы. Потом — час от часу не легче! — ввели курс горного искусства: потянулись речи про штреки и квершлаги, пласты наклонные, пласты крутопадающие, а меня во всем этом инте­ресовало одно — откуда произошли имена пластов: почему этот назы­вается «Никанор-восток», а тот «Никанор-запад», третий — «Алмаз­ный», а четвертый зовется совсем непонятно— «Бераль»? Уголь-то

Как стать арабистом?

23

везде одинаков! Кто и почему дал эти имена? Никто не мог мне отве­тить, да я и не настаивал. Мысли были заняты другим.

«Что же, может быть, и нет еще у нас востоковедных вузов? У ко­го ни спроси, никто не знает о них, и в газетах никогда не бывает объ­явлений о приеме на восточные факультеты... Зато технических ин­ститутов много... Может быть, так и нужно, или время такое? «Техни­ка в период реконструкции решает все». Но что же мне делать?.. А вот что: учиться в техническом вузе, учиться как следует, скорее окончить, получить назначение на работу, а потом, приглядевшись, начать по вечерам изучать арабский язык... По вечерам... В свободное время...

Интересно, а много ли свободного времени и здоровых нервов ос­тавит мне должность горного инженера по технике безопасности?»

Примечательно и следующее мое приключение...

Выросшему в глухом захолустье, мне с детства хотелось увидеть вождей нашей страны, которых я представлял себе только по их порт­ретам. Оказавшись в Москве, 1 мая 1932 года я подошел ко входу на Красную площадь у Москворецкого моста и протянул проверяющему единственный бывший при мне документ — членский билет проф­союза горняков. Билет был заключен в красивую красную обложку с тиснением. Проверяющий, скользнув глазами по золоченым буквам, сказал: «Проходите». Я стремительно пошел вверх на площадь — до­ныне помню, как летела из-под моих ног черная с отливом брусчатка. На Красной площади мне указали место на второй гостевой трибуне слева от Мавзолея. Неподвижно глядя перед собой, я старался ничего не пропустить, вобрать в свою память весь этот особый, никогда больше не повторившийся день. Передо мной прошел весь первомай­ский парад— мерно колыхавшиеся стройные ряды людей в разно­цветных фуражках (я до сих пор помню мелодию сопровождавшего их марша). Прошла демонстрация — тысячи возбужденных лиц, ос­вещенных весенним солнцем, над которыми взлетали многократные возгласы «Ура». К вечеру все кончилось, площадь стала пустынной и пространной. Разошлись и те, кто сидел рядом со мной. Остался лишь я — одинокий юноша в стареньком плаще, я, ждавший заключитель­ной части праздника. И вот она наступила: с трибуны Мавзолея спус­тились люди, стоявшие там, и направились мимо меня к Никольским воротам Кремля. Нас разделяло менее десяти шагов, узнавать лица, помня их по портретам, было нетрудно. «Теперь пойдем обедать», — сказал Молотов, обращаясь к спутникам. Бухарин и Коганович шли рядом. Вожди двигались не стройной, но тесной группой и вполголоса

24

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

переговаривались. Впереди группы, заметно отделившись от нее, ша­гал Сталин. Знакомая нависшая фуражка, знакомые усы; руки были глубоко засунуты в карманы длинной серой шинели. Низкорослый генеральный секретарь тяжело ступал по брусчатке и молчаливо гля­дел себе под ноги, отрешенный от почтительно пониженных голосов за его спиной. Процессия свернула к воротам, я направился в свое общежитие. Годом позже вряд ли бы мне удалось попасть на Красную площадь, и тем более близко наблюдать сильных мира сего, но на пят­надцатом году революции еще сохранялись последние остатки демократичности первых послеоктябрьских лет...

Думаю, думаю. В аудитории зашумели: профорг Ланенков, сидя­щий впереди меня, достал часы-луковицу и важно проговорил: «Время кончать занятия». В новом корпусе звонок из главного здания не слы­шен, а преподаватели наши все как один почему-то не имеют часов. Они начинают и кончают лекции по ланенковской луковице, и это, вероятно, прибавляет ему гордости. Ланенков — эмансипированный студент: с преподавателями держится на равной ноге и говорит им «ты». Уложив часы в карман и бросив на ходу лектору «будь здоров», он выходит из аудитории, а за ним тянутся другие ребята. Я выхожу во двор, на улицу, и продолжаю думать о своем.

«Что же предпринять?»

«Неужели я никогда не стану „освобожденным арабистом", как бывают на заводах „освобожденные секретари", „освобожденные председатели"?»

«Неужели нет выхода?»

Февраль. Закончился «теоретический отрезок» первого курса, на­ша группа едет на практику. Ночь, день, ночь, день... За окном вагона замаячили высокие терриконы. Донбасс. Ирмино, шахта 4/2 бис, со­седняя с «Центральной», которая через три с половиной года стала знаменита стахановским рекордом. Маленький заснеженный шахтер­ский поселок. Люди угля, стальная рабочая гвардия— забойщики, крепильщики, откатчики, со спокойным умением делающие свое трудное дело; отчаянные коногоны и милые ламповщицы... Первый спуск в шахту... Ух! Клеть пролетела верхний горизонт — 420 метров, а вот наш — 605. В квершлаге с кровли ручьем льет подземная вода. В штреке то и дело плотно прислоняемся к стене: мимо, по узкоколейке, с грохотом проносятся вагонетки, груженные мутно поблескивающим углем; их мчит лошадь, бедная белая лошадь, которой уже никогда не видеть солнца. Первые дни мы провели на очистных работах, потом

Как стать арабистом?

25

йас перевели в забой. Здесь, в толще земли, в шестистах пяти метрах от ее поверхности, лежа по углу падения пласта, я «рубаю уголек». Туск­лая лампочка Дэви заменяет мне весь свет мира. Матовые куски угля, отбиваемые от пласта глухо звенящим обушком, шурша слетают вниз к штреку, один за другим, один за другим...

«Что же предпринять? Какой выход?»

«Как стать арабистом?»

Впереди еще целая жизнь. Жизнь, которую надо прожить как можно красивее... Лучше... Достойнее... С полной отдачей сил. Не гожусь я для шахты, как горный инженер не годится для арабистики. Каждому свое. Ищи путь к своему, ищи, думай. Точное решение при­дет обязательно.