Свет с Востока

Еще день... Уголь, обушок, лампа Дэви.

Еще день... Лампа Дэви, обушок, уголь.

Еще день... Обушок, лампа Дэви, уголь.

Дни за днями... А практики еще много.

И вдруг — да, это было в конце февраля, — я вздрогнул от не­ожиданной мысли. Обушок чуть не выпал из рук. «Марр! Надо написать Марру!»

Как же это я раньше не догадался? Николай Яковлевич Марр, творец яфетической теории, перевернувший традиционные представ­ления о происхождении и развитии языка и мышления, языковед со всемирной славой. Он ли не знает, где учат арабскому языку? Его имя, мелькавшее в газетах то в связи с «бакинским курсом» лекций, то в связи с очередным юбилеем, помнилось мне со школьных лет. Как же это я раньше не подумал? А ответит ли Марр какому-то безвестному юнцу из Горного института? Иные люди, достигнув и не столь высоко­го положения, заболевают гипертрофированной черствостью. Когда, окончив шемахинскую школу, я пришел в районное учреждение за направлением в вуз и, волнуясь (вдруг откажут!), стал сбивчиво рас­сказывать инструктору, чему я хочу учиться, он с сожалением оглядел меня и сказал: «Да ты и говорить толком не умеешь, какой из тебя студент! Оставайся уж в Шемахе, найдем тебе работу— что-нибудь переписывать!»

В Баку, когда мы с моим другом Халилом тоже обратились за на­правлением, высокопоставленный ответственный работник, ни о чем не расспросив, сказал Халилу: «Тебя могу послать! Поедешь в Москву, в Институт народного хозяйства имени Плеханова! А тебе, — он по­вернулся ко мне, — отказываю! Нужно и здесь кому-то работать!»

26

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

Мой друг, в знак солидарности со мной, отказался от предложенной вакансии; мы вышли из высокого учреждения с тяжелым сердцем. Юношеская доверчивость к людям сменилась опасением найти не­ожиданный отказ или оскорбление. Так писать ли Марру-то? Да и дойдет ли письмо?

Весной — это был уже 1932 год — вернувшись в Москву, я смог получить в справочной Центрального телеграфа адрес Марра. Тща­тельно составленное, по-юношески многословное и горячее послание души ушло в Ленинград. Ответ пришел скоро. Бесценная реликвия пропала в 1938 году вместе с остальными моими вещами, но память бережно хранит ее текст:

Академия Наук СССР, Институт Языка и Мышления г. Ленинград, Университетская наб., 5.

Уважаемый тов. Шумовский,

По поручению академика Н. Я. Марра сообщаю, что Вам, прежде всего, необходимо получить образование в одном из языковедных ВУЗов, например, в Ленинградском Историко-Лингвистическом Ин­ституте (ЛИЛИ), после чего Вы, в зависимости от Ваших успехов, смо­жете рассчитывать на место в аспирантуре.

Ученый секретарь ИЯМ (проф. Л. Башинджагян)

Наконец-то!

Я написал в Ленинградский историко-лингвистический институт, получил ответ и написал снова: меня интересовали разнообразные подробности, связанные с обучением там. Галина Николаевна Грабов-ская, заведующая канцелярией, терпеливо отвечала мне.

Дальше все было уже сравнительно просто: ушел из Горного ин­ститута, 14 июля 1932 года отправил документы в ЛИЛИ; 28 сентября, не получив извещения о приеме, приехал «на авось» в Ленинград. С вокзала прибежал в институт, увидел себя в списке зачисленных. Я пишу эти даты по памяти: разве их можно забыть?

Первый учитель

27

ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ

Сырым темным утром 11 ноября 1932 года я спешил на первый урок арабского языка. Полутора месяцами ранее мне удалось стать студентом заведения с нежным именем ЛИЛИ — Ленинградский ис-торико-лингвистический институт. В октябре я записался на специ­альность «Новая история арабских стран», ближайшую к интересо­вавшему меня арабскому средневековью, медиевистике, а в ноябре к нам был назначен преподаватель языка— доцент Юшманов. Нако­нец-то, наконец увидим, что за язык у этой загадочной и трудной нау­ки — арабистики...

Мост Строителей, по-старому Биржевой, соединяющий Петро­градскую сторону с Васильевским островом, неожиданно оказался разведенным: медлительно скользя по черной воде, Малой Невой шел караван барж. Я бросился к Тучкову мосту и не могу доныне понять, как не опоздал: обход велик. В аудитории, Первой аудитории, в самом конце длинного узкого коридора, вся наша группа была уже в сборе. Спустя несколько минут старинная дверь быстро отворилась: вошел Николай Владимирович Юшманов.

Его внешность разочаровывала: преподаватель арабского языка являлся воображению высоким, худощавым, бронзоволицым, с ог­ненными глазами — так, должно быть, выглядит каждый араб! — а Николай Владимирович имел плотную фигуру среднего роста и пыш­ные рыжие усы на округлом с мягкими чертами лице. В глазах светил­ся юмор, губы то и дело раздвигала мягкая улыбка. Идеал был разру­шен, а вместо этого на уроке с первых минут установилась непринуж­денная, домашняя обстановка: мы весело следили, как Юшманов пи­сал на доске арабские буквы, сопровождая свои объяснения прибаут­ками, весело учились узнавать эти буквы в учебнике— тоненькой хрестоматии Оде-Васильевой, весело поправляли друг друга, когда перешли к связному чтению. На душе было легко и радостно, в нас лился какой-то еще неяркий, но сильный свет, излучаемый нашим преподавателем; предстоящие трудности перестали казаться неразре­шимыми — чувствовалось, что при Николае Владимировиче все это не так страшно — он-то сможет терпеливо и понятно объяснить все это! Его безграничное добродушие — отклик отзывчивой души: если будешь заниматься, он не даст тебе пропасть, все будет хорошо... Хо­рошо... Хорошо!

28

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

Только не обольщаться, не обольщаться, чтобы потом не разоча­роваться. Посмотрим... Посмотрим дальше, что за человек этот до­цент Юшманов... Доверие... Как хочется доверять... А не раздавит ли он впоследствии твои мечты стать арабистом, арабистом-медиевистом? Не обернется ли его общительность, его заразительная веселость и жизнелюбие равнодушием к тебе, стремлением избавиться от тебя, когда начнешь не успевать, отставать от других? Николай Вла­димирович, путь студента неровен, вы это должны знать... Каким вы станете, если я начну спотыкаться? Арабский-то язык, кажется, не из легких, ох, совсем не из легких...

Резкий звонок за дверью прерывает мои мысли. Юшманов по­прощался и вышел.

— Ну и ну! — говорят у доски, сгрудившись.

— Да, хлебнем, ребятушки! Буквы-то, буквы, я почти ничего не запомнил...

— Ну, буквы что, постепенно усвоятся! А вот когда пойдет грам­матика... Грамматика, братцы, в каждом языке трудна, а уж здесь... запомни где что, и как читается, и как пишется, тут целая абракадаб­ра... Лошадиную голову иметь надо...

— Видать, башковит наш доцент, а сам смахивает на булочника...

— Немецкий булочник, ха-ха! Кто-то в упоении декламирует:

И немец-булочник, не раз Уж открывал свой васис дас

* * *

Занятия за занятиями...

Мы все больше привыкаем к Николаю Владимировичу. Он совсем не официальный, «застегнутый на все пуговицы», он домашний. С ним легко и просто. Весь он, пронизанный каким-то внутренним сиянием, всегда светел и жизнерадостен. Скажет шутку — и первый смеется, да так заразительно, что не сдержать улыбки, вызванной подчас не столь­ко самой шуткой, сколько радостью общения с умным и веселым че­ловеком. А сложные законы арабского языка он излагает с такой не­принужденностью подлинного мастера, что не раз думаешь: вот искус­ство! И подступает комок к горлу от гордости за него, за Ленинград, за всю нашу науку.

Первый учитель

29

Человечность Юшманова вдохновляла и обязывала: не пригото­вить урока было стыдно. Атмосфера доброжелательства, царившая на занятиях, тоже помогала усваивать трудный материал. В середине первого курса мы уже довольно бегло читали несложные фразы в хре­стоматии Гиргаса и Розена, по которой училось не одно поколение русских арабистов, делали сносный сырой перевод. Грамматика дейст­вительно была трудна, особенно когда начались «породы», своеобраз­ная категория, отсутствующая за пределами семитских языков. В. Ка­верин в своих «Вечерах на Васильевском острове» дает место студенту-арабисту, исступленно вталкивающему в свою память эти «породы»:

Каталя, катталя, кааталя, акталя... такатталя, такаа-таля... инката-ля, иктаталя... икталля, истакталя...

На тексте постепенно запоминались «породы» и их производные, падежи, залоги, наклонения. Знания росли, но чем больше близилась весенняя сессия, тем более росло мое волнение: вдруг сорвусь на заче­те, не запомнив нужной грамматической формы? Чем шире знания, тем труднее их объять. Аллеи Кронверкского парка часто видели меня в эту тревожную весну с печатной «Грамматикой литературного араб­ского языка», созданной Ющмановым пятью годами ранее. В этом пособии, сразу по выходе ставшем библиографической редкостью, я впервые увидел мощь юшмановского ума: море арабского языка, од­ного из самых богатых и трудных языков мира, содержимое множест­ва средневековых фолиантов, громадная палитра звукосочетаний — все это было так переработано в мозгу тридцатилетнего ученого, что для полного, изложения материала ему хватило объема небольшой книжки. Но эта книга — труд математика: схемы, формы, четкие и лаконичные фразы. Ее идея: жизнь языка, его будто бы стихийное иррациональное развитие подчиняются точным и неотвратимым за­конам.