Свет с Востока

Экзамены первого курса прошли хорошо. Наша группа к тому времени подтаяла: из пятнадцати человек четверо перешли на специ­альность с более ясной перспективой. Осенью на втором курсе мы перешли к чтению современной арабской прессы. Две газеты: «Мать городов» из священной Мекки и «Хадрамаут» с индонезийских берегов содержали материал столь же обильный, сколь и малопонятный для слабо знакомого с языком и реалиями арабской жизни. Не говоря уже о том, каким камнем преткновения на первых порах являлись для нас европейские слова в передаче арабскими буквами. Сам переход от опробованной десятилетиями небольшой хрестоматии со словарем к

зо

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

широким и неизведанным газетным листам создавал психологический барьер, взять который можно было лишь постепенно и при достаточ­ной целеустремленности.

Дорвавшись до того, что так долго искал, я занимался арабским языком исступленно, отрекшись от всего, что могло мешать. Но взял слишком круто, начал терять силы. Пытался возместить упадок энер­гии волей, не понимая, что это средство скоротечно.

Я подолгу бился над каждым словом своих переводов; после мно­гих часов изнурительного труда удавалось перевести лишь маленькую статью. А хотелось быстрых результатов, и нетерпение росло. Корень, чтобы поднять на себе дерево, должен мужать неторопливо, как и все в природе. А я был молод, горяч, нетерпелив, и от возникших трудно­стей стали у меня опускаться руки. Я заставлял себя заниматься еже­дневно, упрямо штурмуя неподатливые фразы. Но от этого нервного штурма наступила усталость; блеск арабского языка для меня потуск­нел, в утомленный мозг стало прокрадываться разочарование. Это было страшно. «Но ведь я всегда стремился именно к этой специаль­ности, — думалось мне, — трудности временны, они отступят перед волей, нужно только работать и работать... Но где взять столько сил, где?..» Да, нужно заниматься... И я занимался каждую свободную ми­нуту. Однако мрачный фанатизм не может быть долговременным помощником воли; для ее торжества нужна светлая одухотворенность.

И Юшманов мне ее дал. Он незаметно следил за мной и пришел на помощь в самую трудную минуту. Не было никаких расспросов, увещаний, внушений, никаких дополнительных занятий, мое достоин­ство не было принижено ни словом, ни намеком. Николай Владими­рович просто стал внимательно отмечать каждый мой удачный ответ, он по крупице собирал то хорошее, на что я был способен. Если мне вдруг приходилось останавливаться, не зная, как продолжить, он на­ходил нужное слово — одно слово! — и я мог дальше развивать свою мысль. Оказалось, что дела с арабским языком у меня в общем шли хорошо — интерес к нему и упорные занятия давали свои плоды, но для уверенности в себе нужно было признание со стороны. Юшманов достойно оценил мои старания, и это наполнило меня верой в свои силы. Теперь каждый урок, на котором я мог показать работу своего ума и получить одобрение найденного пути, превращался для меня в светлый праздник. Чувство роста укрепляло и вдохновляло. Николай Владимирович, конечно, рисковал: постоянные похвалы могут взра­стить самовлюбленную посредственность. Но он словно видел тот

Первый учитель

31

путь, которым я пришел к арабистике, и сознавал, что самовлюблен­ность ко мне не привьется, а без умеренной дозы честолюбия нет на­чинающего ученого. В группе говорили:

— Юшманов — ну, какой он преподаватель? Никчемный!

— Не умеет заинтересовать предметом! На занятиях такая скучища!

— Нет, братцы, преподаватель он хороший: у него можно вовсю пользоваться подсказками и шпаргалками, ни в чем не препятствует...

— Еще и сам подсказывает...

— Его доброта — зло; ничему он нас не научил...

— Да, знать-то он знает, а передать не умеет... Действительно, никчемный педагог...

А вот что сказал о нем его учитель Игнатий Юлианович Крачков-ский, оценивая пройденный им путь:

«Он жил в науке, но преподавателем был для немногих; слишком он был углублен в свои мысли, не оставлявшие его ни на минуту, и, чтобы убедиться в этом, достаточно было увидеть его хоть раз одного на улице. Показательны в этом смысле были и памятные многим док­лады, когда он чувствовал себя свободно. Это были те же мысли вслух, какое-то нескрываемое иногда изумление перед тем, как это интересно и неожиданно выходит. Точно фокусник, он при удачном выходе ино­гда невольно прищелкивал пальцами. И тем не менее при таком внешнем ореоле оригинальности, а временами и чудаковатости, слу­шатели чувствовали, что перед ними творится настоящее научное дело, что перед ними научный талант, талант в своей области большой и очень своеобразный. А теперь некого нам так слушать, пет того, за ходом мысли которого можно было с таким высоким наслаждением, так плодотворно для каждого наблюдать...»1.

Шпаргалки... Подсказки... Заинтересовать предметом... Юшма­нов знал, что все это нужно лишь тем, кто внутренне чужд арабистике, кто попал на арабский «цикл», привлеченный мнимой экзотикой Вос­тока, перспективой материальной выгоды или просто не смог посту­пить на другой факультет. Таким он не мешал пользоваться шпаргал­ками, считая, что великовозрастный школяр никогда не станет уче­ным, что тот, кто хочет чему-нибудь научиться, будет рассчитывать не на бумажку, а на собственную голову. Он и не старался заинтересовать

1 Крачковский И. Ю. Востоковедный путь Н.В.Юшманова // Крачковский И. Ю. Избр. соч. Т. V. М.; Л., 1958. С. 452.

32

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

этих молодых людей своим предметом, по-видимому, исходя из убеж­дения, что интерес, чистый и сильный, должен прийти в аудиторию вместе со студентом, а долг преподавателя — направить его в нужное русло, способствовать его мужанию и преобразованию в сгусток твор­ческой энергии длительного — на всю жизнь — действия. Когда зада­вался вопрос, исходивший из собственных раздумий студента над ма­териалом курса, следовал ответ, далеко выходивший за пределы про­граммы; в таких случаях Юшманов разговаривал с розовощеким юн­цом тепло и доверительно как с равным. Советовал прочесть массу литературы и высказывал такие замечания, которых доныне нет ни в каких книгах. Ширилось перед восхищенным взором студента море науки, еще подернутое розовым отсветом утренней зари жизни, ум начинал чувствовать свою силу и стремительность.

Да, Юшманов был «преподавателем для немногих».

К концу второго курса из поступивших в начале пятнадцати чело­век в группе осталось шесть. А на исходе третьего, после работы над изучением арабских почерков, работы достаточно трудоемкой и не всегда веселой, Николаю Владимировичу пришлось заниматься с единственным слушателем. Часы этих занятий, не раз превращавшие­ся в живую беседу о людях и судьбах арабистики, незабываемы. Они связали учителя и ученика на всю жизнь.

Быть может, так было в этом университетском здании на Неве и сто лет назад, когда арабист Сенковский, кого вся читающая Россия и сам Пушкин знали как блистательного «барона Брамбеуса», тоже не­редко читал лекции одному единственному студенту. Было у Юшма-нова и Сенковского что-то общее, живою нитью связавшее их через толщу столетия. Что же это? Пожалуй, то, что оба они — арабисты-романтики. Я не боюсь этого необычного сочетания и повторяю его, глядя в глаза тем, от взгляда которых, говоря словами Апухтина, «про­кисает молоко».

Сколько востоковедов серьезно считают, что ученому мечта про­тивопоказана, что он должен исходить только от осязаемых фактов! Но наш фактический материал и сейчас еще недостаточен. Вытекает ли отсюда запрет обобщать? Если нет, то можем ли мы отказываться от воображения? Если нет, то нам должна служить и мечта, дающая возможность сперва мысленно, а потом реально прокладывать в науке новые магистрали. Романтизм Сенковского истекает из его души ли­тератора пушкинской плеяды. У Юшманова торжество творческого духа над фактами основывается на осознании всемирной гармонии

Первый учитель

33

языка, проявляющейся в многообразных, но всегда восходящих к единой сущности частностях. Это умение видеть за фактами, дальше фактов, способность создавать исчерпывающую умозрительную кар­тину целого в сочетании с математическим лаконизмом изложения частных фактов он постарался передать своему ученику, и, пусть не сразу, но много раз пропущенное через собственные раздумья юшма-новское наследство впоследствии вошло в золотой фонд моих приоб­ретений в арабистике.

Сенковский и Юшманов... Когда много лет спустя группе сотруд­ников Института востоковедения предложили написать статьи о вид­нейших русских арабистах, я выбрал эти два имени — ведь и тот, и другой прожили во мне вторую жизнь, обогатив меня частью своего внутреннего богатства. Я убежден — и опыт подтвердил это, — что без гипотезы нет ученого, и что боязнь совершить ошибку должна быть в каждом ученом попрана смелостью возвышенной мысли.

Если уж говорить о математической лаконичности юшмановского письма и речи, то нужно вспомнить два случая... Однажды мы очень быстро справились с текстом, и до конца урока оставалось минут пят­надцать. Юшманов, блестя смеющимися глазами, рассказал притчу о развратном мулле, который, желая иметь каждую ночь свежую девст­венницу, вознес к аллаху соответствующую молитву в форме арабско­го двустишия. Проскандировав это двустишие, он обратился ко мне: