Свидетель

После службы я спускался в поселок и ходил в гости, сидел за столиками открытых кафе.

Наступило полнолуние, и возвращаться домой приходилось по холмам, которые были залиты слепящим белым светом. Бредя по этой дороге, я думал о жестокости людей, о людях, которые ставят виселицы у дорог, и людях, которые рубят головы, и тех людях, которые этого не делают - пока. Не делают из-за того, что пока это не принято.

Но потом мне стало неинтересно жить среди холмов.

Кого я хотел найти на берегу моря? Зачем меня потянуло сюда?

Этого я не знал. Та, кого я искал, жила совсем в другой стороне.

Я задержался на неделю, хотя в Москве меня ждала работа. С удивлением я узнал, что меня еще не уволили из конторы. Мысленно я давно простился с этим местом, и очень удивился тому, что меня вежливо пригласили в кабинет хозяина.

Мысли мои все равно были далеко.

Выяснилось, что дела фирмы стали донельзя хороши, а также, что я на хорошем счету.

Из Европы шло оборудование, но для того, чтобы шелестеть иностранными бумагами, наняли специальную девушку - мне в помощь.

Она была аккуратной, исполнительной и очень красивой. Мы пили с ней кофе, сидя в нашей комнате. Однажды она призналась, что меня хотят послать куда-то в чужую страну. Это была новость, но я остался спокоен - внешне.

Лучше не ожидать перемен - они придут сами.

Девушка была моей подчиненной лишь по форме, у нас установились странные отношения старшего и младшего, только иногда я задерживал руку на ее плече чуть дольше, чем это было необходимо.

Иногда, полуобернувшись, когда ее тело еще было обращено к конторской технике, а голова поворачивалась на скрип двери, в секунду этого медленного движения моя новая подчиненная напоминала Анну. Виной тому были этот поворот головы да схожая прическа.

Иногда девушку подвозил к нашему подъезду хмурый овальный человек, а иногда она приезжала на этой машине сама. Я не понимал, зачем девушка пошла служить моему хозяину, ее явно содержали, в разных смыслах этого слова. Какое мне дело до ее ухажеров и родителей, а до ее денег тем более. Загадочнее, например, история с моей работой. Мне вот тоже платят, а я не могу понять, за что. Я не знаю даже, чем собственно занимается контора, в которой я проработал полгода. Думая об этом, приходилось отвлекаться от воспоминаний, отвлекаться от случайного сходства одной женщины с другой, поэтому случайная или почти случайная задержка руки на чужом плече была единственной вольностью, которую я себе позволял, осознавая, что это действительно вольность.

У девушки из офиса была тайна, а у меня никакой тайны не было - я опять перекладывал бумаги и изредка тупо смотрел в черное окошко компьютера, где мне сообщали: "Гарри Ган уходит в отпуск 26 августа. Возвращается 3 октября утром. Во время его отсутствия обращаться к такому-то, а по срочным вопросам - к такому-то". Работяга этот Гарри Ган, думал я, а у меня теперь вся жизнь - сплошной отпуск.

Лето умирало. Перед смертью оно завалило московские улицы арбузами. Появились на улицах загорелые женщины, вернее их стало больше, и это создавало атмосферу праздника.

Однажды, уже вечером, не поздним, но ощутимым, мы с моей подчиненной вышли с работы вместе, и, говоря ни о чем, подошли к ее автомобилю. Сопровождающего не было.

– Дайте подержаться за настоящую машину, - попросил я.

Девушка передала мне ключи, и я сам открыл дверцу. С минуту я изучал приборы на щитке, пошуровал ногами, пока девушка забиралась через другую дверь, и попробовал стартовать. Однако одна педаль не поддавалась, я никак не мог вдавить ее, пока не наклонился и не увидел, что эта педаль была всего лишь фальшивым выступом - машина, набитая электроникой, не нуждалась в ней, но хитроумные автостроители, сделали зачем-то на ее месте выступ.

Девушка засмеялась, поняв, в чем дело, а мне стало до слез, совершенно по-детски обидно. Вещь, которая должна быть ручной, как зонтик, не подчинялась. Да и зонтика, впрочем, у меня не было.

Сдержавшись, я тронул машину и медленно, мучительно медленно развернулся перед офисом и включился в плотный вечерний поток Варшавского шоссе.

Мы ехали по городу мимо светящихся окон, мимо светящихся малиновых буковок метрополитена, ехали на окраину и, как я понимал, к ней.

Впереди сияла полная луна, идеально круглая, будто вычерченная циркулем.

Дорога вдруг ухнула в огромный овраг, потом снова взобралась на гору, и в этот момент я понял, что не разучился водить, я понял, что все это доставляет мне удовольствие - вне зависимости от цели поездки.

На повороте я притормозил. Там, между новых домов, у троллейбусной остановки, рядом с грудой арбузов сидели небритые люди. Колеблемая ночным ветром, болталась над ними яркая лампочка. Небритые сидели уныло, гася окурки о напольные весы.

Я вылез из машины и купил у них арбуз - большой, страшный, чем-то напоминавший луну, висевшую над нами. Но все же арбуз был вытянут книзу и оттого похож на грушу.

Арбуз - это символ осени, и осень не за горами. А девушка для меня была символом другой, той, на которую она была похожа, когда оборачивалась на звук открываемой двери.

Я не чувствовал вины за эти мысли, в этот момент мне просто было хорошо, и думать ни об обязательствах и ответственности за поступок, ни о будущем не хотелось.

Я уже знал, чем все это кончится.

Мы пили кофе в ее кухне, под красным кругом абажура, и лицо девушки менялось, потому что абажур чуть подрагивал из-за того же летнего ночного ветра. Край света и тени приходился как раз на лице девушки, и оно превращалось то в греческую маску, то в бесконечно красивое лицо Анны, то в мертвое, безжизненно-плакатное лицо фотомодели. Мы оба знали, что сейчас будет, и, не теряя времени, в первый раз поцеловались прямо в коридоре.

Губы ее были сухи, а дыхание резко, руки прошлись по моему затылку и обхватили плечи. Вдруг она начала падать, и я едва успел подхватить ее.

В комнате, где колыхались занавески, где ветер переворачивал какие-то бумаги, забытые на подоконнике, мы упали - сначала мимо кровати, а потом я уже почувствовал себя на этом чудовищном спальном сооружении - огромном, с водяным матрасом, колышущимся, как озеро. Девушка вскрикивала, срывая с себя невидимую в темноте одежду, я следовал за ней, мы разбрасывали одежду вокруг, уже помогая друг другу. Ее крик должен был разбудить весь район, но город спал или делал вид, что спит. Я целовал ее маленькую грудь, проводил губами по коже ключиц и удивлялся ее худобе, которой раньше не замечал под платьем.

Она продолжала кричать, крик переходил в визг, и вдруг все вокруг пропало.

Я знал, что лежу на склоне холма, рядом с дорогой, в окружении нескольких крестьян. Нам нельзя встать, потому что сверху валится на нас, воет и свистит истребитель.

Тогда у людей, существовавших за холмами, не было настоящих штурмовиков, и вот летчик, используя ружейный прицел, вводил истребитель в пике.

Сейчас он освободит подвеску, и на нас посыплется родное, русское взрывчатое железо.

Вот самолет начал маневрировать, мелькнули его голубое брюхо и два зеленых киля, вот сейчас, то, что вывалилось из-под этого брюха, достигнет земли.