Свидетель

В подтверждение моим словам отчаянно затрезвонила система пожарной безопасности.

– Черт! Сидим здесь! Не рыпаемся!
– скомандовал Харитонов нам и своим подчиненным. Он достал из кобуры пистолет и, отойдя в сторону, принялся раздавать указания.

Шум пожарной тревоги быстро прекратился. Окруженные со всех сторон ОМОНовцами, мы ждали начала процесса, который, к счастью, не отменили. Морфин давал мне наставления, его продуманные, взвешенные и часто фальшивые слова падали в мои уши и растворялись в гулком стуке сгустившейся крови. Бумм-бумм-бумм, - пульс отсчитывал секунды перед боем... перед судом. Я всегда боялась публичных выступлений - последним в той реинкарнации была моя казнь...

* * *

Если перед предварительным слушанием адвокат пытался хоть что-то втулить Черкасову, перед этим он даже не явился. В целом, толку в этом и не было - Валерий молчал. Будто губы его склеились. Он молчал перед Шиманским, молчал во время допросов, молчал в камере, молчал, пытаясь отбиться от татуированных мордоворотов, то ли нанятых, то ли по собственной воле решивших выбить дурь из миллионера-маньяка. Иногда отбиться удавалось, чаще - нет. Но Валерий собирался молчать и на суде. Он настроился на то, что выслушает приговор и отправится по этапу валить лес куда-нибудь в тайгу. И так же, без слов, будет драться с зэками, устраиваться на новом месте, считать дни до освобождения и уговаривать себя, что всё это практика... «Найти настоящего тирана, - говорил Кастанеда, - большая удача». Настоящий оставался в тени, насылая без устали тиранчиков помельче, распускающих кулаки, не дающих спать, провоцирующих бесконечно и извращенно.

Сколько еще протянет, Валерий не знал. От недосыпа тело мелко дрожало. От умелых побоев, не оставляющих видимых следов, болело всё, особенно почки. Праджни-Джи был прав - молчать было трудно, но именно за молчание, как за лучшее в себе Валерий держался из последних сил. Молчание выстраивало барьер между ним и тюремной реальностью. Теперь, без необходимости оправдываться было проще переосмысливать жизнь, заглядывать в себя и видеть то, что внутри, без шор. Учиться не врать даже себе было не просто. Смотреть в камере было не на что. Валерий изучал серую, неровную стену, от которой теннисными шариками отлетали собственные мысли и растворялись где-то... в нигде. Начинало казаться, что и его самого нет. В такие моменты Черкасова иногда настигала необъяснимая благодать, наполняла светом и вкусом чего-то нового, ясного.

Исследуя себя в молчании, Валерию было смешно вспоминать о том, что он считал себя честным, продавая подделки направо и налево. Нет, было бы ложью сказать, что робкая, утлая надежда на освобождение не таилась в душе, хотя Черкасов не считал себя больше невинно осужденным. Он был виноват в том, что сделал с Варей; в том что по жизни мошенничал, врал, выворачивался, поступал с людьми по-свински, ставя во главу угла собственное удовольствие, перетягивал одеяло на себя. Считал, что резиновое. Слишком долго тянул, слишком нагло, оно разорвалось и ударило ему со всей дури в лоб. По ребрам и по почкам.

* * *

Валерия высадили из полицейского фургона, провели под конвоем мимо спецназа с собаками, мимо полицейских, нагнанных сюда, как на футбольный матч, мимо телевизионщиков, мимо людей, толпящихся в зале суда. В зале с деревянными панелями и светлым, чересчур высоким потолком пахло напряжением, смазкой для оружия, любопытством и казармой. Черкасова завели в подобие темного шкафа, где одна стена с двумя дверьми и отверстиями для воздуха была делана из толстого, непробиваемого стекла. Наручники так и не сняли. У Валерия очень болела спина после вчерашнего «воспитания» в камере, хотелось сесть, но лавки в «аквариуме» не предусматривалось.

Как на предварительном слушании, свое место перед обвиняемым занял Морфин с помощницей, напротив - прокурор. Вошла судья с вычурной укладкой и маникюром, в гротескной черной мантии, из-под которой выглядывали рукава тонкого белого свитера. Черкасов присмотрелся к ней: она была похожа на его школьную математичку ехидным прищуром и плотно сжатыми губами. С математичкой в школе была беда, она Валерия ненавидела. Стукнул судейский молоток, и фарс начался. Прокурор, блеклый мужчина лет тридцати пяти, зачитал с листа обвинение, украшенное цветистыми, но плоскими фразами.

«Столько слов, и ни одного настоящего. Гоголь бы повесился».

Валерий окинул взором присутствующих. Среди журналистов он заметил Лию Скворцову, роскошную черную королеву в окружении подобострастных вассалов. Она сверлила его ненавидящими и одновременно торжествующими глазами. Неподалеку от Шиманского толклась Елена Бриннер, поглядывая от скуки и нетерпения на собственные ногти. Черкасов усмехнулся: некогда подружка на пару ночей, призванная скрасить неприятную поездку, превратилась в свидетеля обвинения.

Увидел Черкасов и Айболита в темно-синем, почти траурном костюме, он краснел и боялся поднять глаза... У самой стены стояла Саша Морозова. В руках у той почему-то был его собственный полосатый рюкзак, забытый в Ришикеше. Все в сборе. И он «аквариуме». Зоопарк. Серпентарий.

Валерий отвел взгляд и вдруг увидел воздушную, светлую, не принадлежащую этому месту фигурку, которую ввели в зал суда под усиленной охраной. Варя?!

Сердце Черкасова учащенно забилось, губы пересохли. Валерий приник к стеклу, понимая вдруг, что она идет сама, не выставляя руки, она осматривает людей, помещение... Видит! Это открытие ударило Черкасова по голове горячей волной, сметая прежние мысли и наводняя хаосом новых. Сработало?! Молчание, терпение, упорство и жизнь, превратившаяся в сплошную череду унижений, издевательств и медитаций...
– всё это было не зря?!

Варя искала его глазами, и, обнаружив в стеклянной клетке, обмерла. Их взгляды встретились. Лавина мурашек закрутила Черкасова. Внутри, в медленно-тянущемся болоте обреченности и безразличной готовности принять все, что случится, грянул целый оркестр эмоций: ликование, страх за нее, трепет, прилив сил и ни с чем не сравнимое волнение. В этой героической симфонии главное место заняла нежность. Валерий смотрел жадно, словно хотел напиться напоследок, и вдруг за спиной Вари, среди свидетелей заметил Шиманского. Тот следил за девушкой хищно и неотступно. Казалось, он нащупывает в кармане нож, чтобы...
– у Валерия перехватило дыхание.
– Зачем она приехала сюда?! Зачем?!

Черкасов инстинктивно подался вперед и ткнулся лбом в стекло. Он дернулся, холодная сталь наручников неприятно сдавила кисти. Понимая, что может говорить теперь, но почти позабыв, как это делается, Черкасов судорожно думал, как он может оградить Варю. Увы, выходило, что никак...

Она встала за свидетельскую кафедру, сосредоточенная и очень цельная. Хватило пары секунд, чтобы Варя освоилась на не комфортном месте, выдохнула и будто бы сделала его своим. Маленькая, хрупкая, красивая и нерушимая, она полностью присутствовала здесь. Ей предоставили слово, и Варя заговорила вполголоса, неторопливо вплывая фразами в судебное производство.

Прислушиваясь к ней, все быстро замолкли. Варя произнесла стандартную присягу так, словно не было рядом полицейских, автоматов, злых и выжидающих лиц, десятков камер и микрофонов, а лишь играло лучами утреннее солнце над тихой бухтой, разливая вокруг покой. В ее голосе было что-то чарующее. Все глаза были устремлены к Варе. Не зная, куда деться от волнения, Черкасов прикрыл глаза и обнаружил над ее головой теплый, похожий на засвеченное пятно на фотографии, свет. Почти как у Праджни-Джи. Обман зрения?