Свирепая справедливость

– Питер, cheri, ты, конечно, англичанин, но не настолько же туп? – И она поерзала у него на коленях.

Они любили друг друга в теплом солнечном свете, на одном из надувных матрасов, и ветер гладил их тела невидимыми пальцами.

Началось с подшучивания и смеха, легких вздохов открытия заново, радостного и одобрительного шепота – а потом все изменилось, налилось почти невыносимым напряжением, шквал чувств унес все гадкое, безобразное, все сомнения. Поток подхватил их и понес, беспомощных, в неведомые измерения, откуда нет пути назад. Все остальное казалось несуществующим.

– Я люблю тебя! – вскрикивала она, будто отрицая все, что ей пришлось сделать. – Люблю тебя одного! – Этот крик рвался из самой глубины души.

Им потребовалось очень много времени, чтобы вернуться издалека, вновь стать двумя отдельными людьми. Но вот это наконец произошло – и оба почувствовали, что никогда уже не смогут разъединиться полностью. Их единство было куда значительнее, чем простое единство двух тел. Это знание отрезвило их и в то же время придало новые силы, вызвало величайший подъем. Они не могли выразить это словами, просто знали.

Они спустили с кормы большую надувную шлюпку «Эйвон С 650», подплыли к берегу, вытянули свое резиновое суденышко за границу воды и привязали к стволу пальмы.

И, держась за руки, пошли в глубь острова, пробираясь между птичьими гнездами, устроенными в земле. Здесь, в одной большой колонии, занимавшей большую часть двадцатиакрового острова, гнездились с полдесятка разновидностей птиц. Яйца были самые разнообразные: от больших, с гусиное, холодно-синих до мелких, с куриное, пестрых, с произвольным, не повторяющимся пятнистым рисунком. Птенцы попадались либо уродливые, с телами, словно обваренными кипятком, либо симпатяшки, как в мультфильмах Уолта Диснея. Остров заполнял непрерывный шорох тысяч крыльев и крики и писк дерущихся и спаривающихся птиц.

Магда знала зоологические названия каждого вида, район его обитания, повадки, а также шансы на гибель или выживание в изменчивой экосистеме океанов.

Питер терпеливо слушал, чувствуя, что за этим лепетом и деланной веселостью скрывается желание подготовиться к ответу на обвинения, которые он предъявил ей.

В конце острова одиноко рос большой бальзамический тополь, его густая зеленая крона широко раскинулась над белым песком. Солнце теперь светило нестерпимо ярко, жара и влажность окутывали их, как шерстяным одеялом, которое окунули в кипяток.

Питер и Магда с благодарностью устремились в тень тополя, сели бок о бок на песок и стали смотреть через спокойные воды лагуны на очертания главного острова в пяти милях от них. С такого расстояния и под таким углом не было видно ни зданий, ни причала, и у Питера возникла иллюзия первобытного рая, где они одни: первый мужчина и первая женщина – на свежей и невинной земле.

Но первые же слова Магды разрушили эту иллюзию.

– Кто приказал тебе убить меня, Питер? Как был отдан этот приказ? Я должна знать, прежде чем расскажу тебе о себе.

– Никто, – ответил он.

– Никто? Не было послания вроде того, в котором тебе приказали убить Паркера?

– Нет.

– А сам Паркер или Колин Нобл? Они не приказывали этого? Не предлагали?

– Паркер подчеркнуто приказал мне не делать этого. Тебя нельзя трогать, пока тебе не будет предъявлено обвинение.

– Это было твое собственное решение? – настаивала она.

– Это был мой долг.

– Отомстить за дочь?

Питер заколебался, не желая говорить, но потом откровенно признался:

– Да, это главное. Мелисса-Джейн. Но я также считал своим долгом уничтожить зло, которое способно угнать «ноль семь ноль», похитить и убить Аарона Альтмана и искалечить мою дочь.

– Калиф все о нас знает. Понимает нас лучше, чем мы сами себя понимаем. Я не трусиха, Питер, но сейчас я по-настоящему боюсь.

– Страх – его главное оружие, – согласился Питер, и Магда молча придвинулась, приглашая его к физическому контакту. Он положил руку на ее голые загорелые плечи, и она легко прислонилась к нему.

– Все, что ты говорил обо мне вчера вечером, правда, вот только выводы и заключения неверны. Смерть папы, одинокие годы в чужих семьях... я помню, как ночами лежала без сна и пыталась одеялом заглушить звуки рыданий. Возвращение в Польшу... да, это было, и школа в Одессе – все было. Когда-нибудь я расскажу тебе об Одессе, если захочешь...

– Вряд ли, – сказал он.

– Наверно, это мудрое решение; хочешь услышать о возвращении в Париж?

– Только если это необходимо.

– Хорошо, Питер. Были мужчины. Для этого меня выбрали и учили. Да, были... – Она замолчала, взяла его лицо в ладони, повернула, чтобы посмотреть ему в глаза. – Это как-то меняет наши отношения?

– Я люблю тебя, – твердо ответил он.

Магда долго смотрела ему в глаза, выискивая признаки обмана, но ничего не обнаружила.

– Да. Это так. Ты говоришь правду. – Она с облегчением вздохнула, прижалась головой к его плечу и заговорила – негромко, с легким акцентом, изредка ошибаясь в построении фраз. – Мне не нравились мужчины, Питер. Я думаю, именно поэтому я выбрала Аарона Альтмана. Один мужчина – да, тогда я могла уважать себя... – Она слегка пожала плечами. – Я выбрала Аарона, и Москва согласилась. Ты правильно сказал – это была трудная работа. Вначале я должна была завоевать его уважение. Прежде он не уважал женщин. Я доказала ему, что с любой работой, которую он мне поручал, справляюсь не хуже мужчин. А когда завоевала уважение, последовало все остальное... – Она помолчала и негромко рассмеялась. – Жизнь выкидывает забавные штуки. Вначале я обнаружила, что он мне нравится, потом научилась уважать его. Он был большой уродливый бык, но сила и власть... Огромная сила и власть, как космическая сила... они стали смыслом моего существования. – Магда подняла голову и коснулась щеки Питера губами. – Нет, Питер. Я так и не полюбила его. Я благоговела перед ним, как первобытный дикарь благоговеет перед молнией и громом. Именно так. Барон заполнил мою жизнь – больше, чем отец, больше, чем учитель. Как бог. И все же меньше, гораздо меньше, чем любимый. Он был жесток и силен. Он не мог любить, только насиловал, покрывал, как бык. – Она замолчала и серьезно посмотрела на него. – Ты понимаешь, Питер? Может, я плохо объясняю?

– Нет, – ответил он. – Ты очень хорошо объясняешь.

– Физически ничто в нем меня не трогало, ни его запах, ни волосатость. У него плечи напоминали заросли и спина была шерстистой, как шкура. Большой, но твердый, как железо, живот... – Она вздрогнула. – Но меня учили не обращать на это внимания. Переключаться на что-то другое в глубине сознания. Однако во всех прочих отношениях он меня очаровал. Он учил меня мыслить – нестандартно, запретно, раскрывал такие области в сознании, которые моя подготовка закрыла. Да, он учил меня власти и ее атрибутам. Ты обвинил меня в этом, Питер, и я сознаюсь. Мне понравился вкус власти и денег. Я это люблю. Очень люблю. И научил меня этому Аарон. Он показал мне, что значит ценить красивые вещи, потому что был быком только физически и сам глубоко дорожил прекрасным в жизни... он вдохнул в меня жизнь. И смеялся надо мной. Боже, я до сих пор слышу его громовой хохот и вижу, как трясется при этом его волосатый живот.

Она замолчала, почти с благоговением вспоминая, а потом рассмеялась своим хрипловатым смехом.

– «Моя прекрасная маленькая коммунистка», – насмехался он надо мной. Да, Питер, это я стала жертвой обмана. Он с самого начала знал, кто я такая. Знал и о школе в Одессе. Он принял меня как вызов, однако и любил меня – по-своему. Он взял меня, все зная, и полностью изменил мои политические взгляды. Только тогда я узнала, что вся информация, которую я передавала в Москву, тщательно редактировалась Аароном. Он переиграл меня, хотя я должна была переиграть его. Он работал на МОССАД, но это ты, конечно, знаешь. Был сионистом, ты и это знаешь. И заставил меня понять, что я еврейка и что это значит. Он показал мне все промахи доктрины всемирного коммунизма, убедил меня в преимуществах демократии и западной системы, а потом ввел меня в МОССАД... – Она замолчала и яростно замотала головой. – Поверить, что я могла захотеть уничтожить такого человека! Приказать похитить и изуродовать его... Когда дело шло к концу, он испытывал сильные боли, слабел, и тогда я ближе всего подошла к тому, чтобы полюбить его – как мать любит ребенка. Теперь он зависел от меня, утверждал, что лишь мое прикосновение смягчает боль. Я часами сидела и растирала его волосатый живот – чувствуя, как эта ужасная штука в нем растет с каждым днем, точно цветная капуста или какой-то чудовищный зародыш. Он не позволил резать себя. Ненавидел врачей. «Мясники», вот как он их называл. «Мясники с ножами и резиновыми трубками...» – Магда замолчала, и Питер увидел, что ее глаза полны слез. Прижал ее чуть сильнее к себе и стал ждать продолжения.