Свое и чужое время
Шрифт:
Деревня кое-где замерцала телеэкранами, отнимая у оставшейся жизни живое общение, и утонула в сладостной жути иного, придуманного человеком же мира.
В избе, повалившись ничком на диван, басовито храпел Гришка, ему дядя Ваня вторил с полатей надтреснутой хрипотцой.
— Давай, робя, снимать дядю Ваню! — предложил Сергей Кононов, раздраженно поглядывая на диван. — Снесем в чулан, пусть там на пару и выступают…
Сняв всем миром дядю Ваню и отнеся его в «темницу», принялись и за Гришку, тоже бросили на широченный топчан рядом с дядею Ваней.
Мне было обидно, что
Дожидаясь ночевки, я устало слонялся по комнате, в которой по просьбе Кононова, любителя «капятка», заваривали теперь чай.
— Ты не обижайся, — сказал мне Кононов, неся на стол медовые пряники, извлеченные из портфеля. — Но грузинский чай больше напоминает махорку… — И принялся похваляться «индюшкой», которую он доставал у знакомых за переплату.
Синий, брезгливо слушая рассуждения Кононова относительно чая и «капятка», корчился от боли, придерживая пятерней болящую точку в желудке и просительно взглядывая на Стешу, возившуюся с заваркой.
— Опять, что ли, прихватило? — спросила Стеша, улавливая мольбу, на что Синий кивнул утвердительно, еще больше напуская на лицо страдальческое выражение.
— Не найдется ли у тебя керосину? — поинтересовался у Стеши Кононов, когда она, сочувственно вздохнув, отошла в сторонку, к тайнику за «лекарством» для Синего. — Опои его разом! Все одно скоро помрет…
— Подохну, — подтвердил счастливый Синий, следя глазами за Стешей, исчезнувшею за печью. — Скоро, Серега, очень уж скоро подохну!
Кононов, задумавшись, взглянул на Синего и уже без тени иронии пробормотал:
— Не вздумай здесь подыхать-то! Не хватало еще с тобой канителиться!
— А это, — досадливо вздыхая, сказал Синий, — как уж получится! Коли помру, то у Лешки адрес точный имеется. Он сообщит Дусе! Она меня здесь не оставит…
— Очень ей мертвый нужен! — возразил Кононов и, стрельнув серыми с желтизной зрачками на Лешку, вносившему к общему чаю и свою лепту в виде печенья, добавил: — Лешка знает не только твой адрес.
Разговор явно принимал нежелательный оборот с непредсказуемыми последствиями, но, к счастью, вовремя вмешалась Стеша, возвратившаяся в комнату со стаканом водки.
— Как же вас ноги-то носют с такой ненавистью друг к другу? — сказала она и, измерив взглядом каждого из нас, подошла к Синему и поднесла ему стакан под честное слово завязать с этим с завтрашнего дня навсегда.
— Держи карман шире, — перебил Стешу Кононов, сконфуженный чистосердечием женщины. — Завтра снова будет канючить.
Судорожно ухватив только что державшейся за больной живот пятерней стакан, Синий разом вылил его содержимое в рот и, ломая лицо от страдания и нечаянной радости, упоительно зажмурился, разомкнул глаза и не спеша полез на полати.
Пока он, ползая на карачках, приспосабливался на вонючем тулупе с замурзанным ворсом, Стеша поставила на кружок эмалированный чайник, и началось беспросветное чаепитие с карточной игрой в дурачка.
Сыграв несколько партий в паре с Лешкой, я отказался от дальнейшего участия, сославшись
на усталость.Смутная тревога выбивала меня из общего круга, а потому, постелившись на диване, я сразу сунулся в свежую прохладу постели и ушел в себя, перемалывая свою бесконечную думу.
Но, не найдя утешения, потихоньку погрузился в тягучий сон и во сне ощущал свое сиротство. А надо мной как рок стояла чья-то скорбная усмешка, зловещим крылом осеняя случайный ночлег. Когда отчаяние и тревога переполнили меня до краев, я был разбужен грубыми толчками беспокойного Кононова.
— Гуга, — услышал я его голос, и во тьме в насмешливом оскале зубов отчетливо сверкнули два золотых огонька.
— Что? — прошептал я, вслушиваясь в тишину со страхом за Синего, и приподнялся на локтях.
— Лютует! — радостно сообщил Кононов, повышая голос, и придвинулся ко мне, чтобы пояснить значение слова руками.
Пренебрегши невидимыми мне жестами, я спросил шепотом:
— Гришка, что ли?
— На донку рыбка попалась! — тут же отозвался и Кононов, зажимая ладонью рот, чтобы не расхохотаться. — Здорова рыба-то. Слышь, как клюет?!
И тут до меня дошло. Не зная почему, я присел в постели и тоже, как Кононов, зажал себе рот, хотя и не собирался ни говорить, ни смеяться.
Сквозь неистовый перезвон сливающихся страстей я отчетливо услышал мелодично-жалобный звон колокольчиков.
Поняв, что теперь не уснуть, я снова улегся и с головою ушел под одеяло. А Кононов, не владея собой, продолжал приговаривать:
— Видать, Лешка жереха крупного подсек!
— Спи! — сказал я в раздражении. — Чужих жерехов не считай!
— Чертяга! — подхихикивал Кононов, когда звуки колокольчиков сшиблись на самой высокой ноте, разливаясь в мелких переливах согласия. — Отчаянный, собака! — раздумчиво выдохнул чуть-чуть погодя. — Да и Стеша, видать, перец стручковый…
Уснули мы с Кононовым под утро и проспали до полудня.
В комнате, где во мраке ночи стонала людская страсть, стоял густой солнечный свет, падавший из приоткрытых на улицу окон.
Все, кроме Лешки, сидели за столом и с кислыми минами ждали Кононова — своего исцелителя.
Углядев за столом скорбно-покорные лица, Кононов спустил с постели худые цыплячьи ноги, облитые смертельной белизной, и, наливаясь иронической желчью, как можно простодушнее поинтересовался:
— Много настучали? — И, чтобы придать этим словам правдоподобие, пожаловался: — Спать не дали — все утро пробубнили на прессе!
— А ты не издевайся, Серега! — жалобно застонал дядя Ваня. — Какого там хрена пресс, голова валится с плеч!
— Во-во, это правда! — поддержал его Кононов. — Что ей на плечах-то делать? Пора поменяться местами с задом… Все одно не умеет мозговать!
Скорчившись на стуле и обхватив обеими руками живот, чуть живой сидел Синий и умоляюще глядел исподлобья на Кононова, словно грешник, просящий у всевышнего милости. Глаза его были воспалены и слезились.
— Что, сын божий, опять паскудничаешь? — как можно бодрее сказал Кононов, переведя взгляд с дяди Вани на Синего, и подпрыгнул на одной ноге. — Что это, как воронье над падалью, расселись?