Свое время

Более точное определение для того, чем мы были, – культура андерграунда. Тут есть одновременно две черты, которые ее сформировали: нацеленность на создание нового («авангардность») и социальное поведение.

Социальное поведение было довольно отстраненным. Но это была в большей степени именно самодостаточность внутри своего круга и, шире, – культурной ниши, чем что-либо еще. В первую очередь – самодостаточность. Автаркичность.

Это относится частично и к психологической сфере… или чуть ли не к антропологии. Многие из нас были «по-человечески» интровертами, спровоцированными-взысканными к публичной деятельности обстоятельствами времени и места. – Новой волной высвобождения «из-под глыб», солнечной активностью исторического перелома.

Пространство имен

Клуб «Поэзия» был для поэтов тем же, чем для художников Клуб авангардистов, а для музыкантов – Рок-лаборатория. (В ней в последний год перед отъездом я тоже «числился» – в трудовой книжке, артистом группы “Мегаполис”, чтобы не попасть под ноготь милиции за тунеядство.) Это было место свободы. Или, вернее, высвобождения. И для выступавших, и для слушателей.

Полной свободы еще не было, ни внешней, ни внутренней. Но сама по себе ситуация, когда мы могли публично, в залах, читать все, что хотели (кроме прямых инвектив против власти), а публика могла это слушать, что и делала с упоением, и при этом тех, кто это у себя организовал, не увольняли с работы (из клубов, библиотек и пр.), как это было за несколько лет до того, – сама эта ситуация была неслыханной.

Нас собрала свобода выступлений. Но «круги» оставались кругами. Автаркичными и на этих, более локальных, уровнях.

Еженедельные выступления распределились между тремя кругами: сообществом концептуалистов плюс Кибиров и Гандлевский, кругом Искренко – Бунимович – Арабов – Друк и близких к ним поэтов, кругом «Эпсилон-салона», а четвертый вечер в месяц был для свободных чтений.

Наша группа называлась «Эпсилон», я ее вел, и в нее влился почти в полном составе караул стрелков ТЭЦ-16. Мы устраивали «синкретические» вечера: стихи и проза сплетались с музыкой группы «Три О»: Кириченко, Шилклопер, Летов – с кино Игоря Алейникова. Кроме нас с Байтовым, часто выступали Юлий Гуголев (Гуголев был, кажется, на самом первом обсуждении «проекта» «Эпсилон-салона» в квартире Байтова на Каширской) и Андрей Туркин, он появился сначала на свободных чтениях клуба «Поэзия», и его готическая баллада про коржик и песня для краснознаменного хора про солдата, роющего канаву, взорвали зал, словно граната с веселящим газом… Он очень быстро стал одной из самых популярных фигур на любой площадке. Из «внутреннего круга» «Эпсилон-салона» участвовали Олег Дарк и Игорь Левшин, из активных деятелей клуба «Поэзия» – Геннадий Кацов.

Из концептуального сообщества мы чаще всего пересекались, в «домашне-салонном» общении, с Приговым и Рубинштейном.

Из метаметафористов ближе других был Парщиков: и тем, что он делал в стихах, и кодами поведения. Журнал «Литературная учеба» с поэмой Парщикова «Новогодние строчки»: «А что такое море? – это свалка велосипедных рулей, а земля из-под ног укатила…» – это была сильная вспышка изумления от сочетания яркого современного текста с советским типографским коленкором.

В квартире Татьяны Щербины на Садовом кольце ты оказывался внутри то ли апокалиптического уюта (уютного апокалипсиса) дома Турбиных из «Белой гвардии», то ли уже прямо в «нехорошей квартире»… и не без антуража «Египетских ночей». Пьешь кофе на кухне часа в два-три ночи, в компании хозяйки квартиры и еще одного молодого поэта, кудрявого и тихого мальчика в амплуа ее пажа, а меж тем из одной комнаты время от времени появляется вальяжный травоядный красавец-муж в халате с птицами и кисточками, из ванной в какой-то момент выпрастывается известный художник-авангардист в неглиже, со щекой, покусанной порезанной бритвой… Но как-то я зашел к роковой интеллектуальной красавице-вамп в гости в середине дня – время сонное и промежуточное, – и мы проговорили несколько часов о своих детях и разводах, как хорошие однополые или одного поля приятели… И, конечно же, с тех пор в памяти поет цитата, неумолкаемость ей свойственна: «Цикады, мой Рамзес, поют цикады. / Цикуты мне, Сократ, отлей цикуты. / В ЦК, не обратишься ли в ЦК ты?»

Рубинштейн часто бывал в нашем домашнем «эпсилоновском» салоне на Ярославском шоссе в начале – середине 1980-х. Не передадите ли сахар, каламбуры в коридоре. Как-то его жена помогала мне в поисках очередной работы… Постепенно возникло ощущение как бы с каким-то дальним родственником, свойственником. В нашей семье был такой, иногда появлялся на семейных праздниках «дядя Лева» из Свердловска. В моей поэме «Эпикриз» 1985 года Рубинштейн встречается естественным образом, как обычно – в литературном салоне, на этот раз в салоне Наташи Осиповой:

На Пушкинской один салон открылся –там где атланты еле держат крышусооружения эпохи РепрессансТам собиралися чердачные поэтычитать свои подпольные поэмыи громко ржал по вечерам ПегасТам были девочки пригодные для раяи молодые бородатые евреии коммунальные мегеры за стеноюобмыли кости всем и джинсы простирнулиБывали мэтры-концептуалисты:порой Некрасов чаще Рубинштейни редко Пригов (чопорный речистыйи в связях осмотрительный шатен)У них был свой салон – солиднее и чищегде их портреты уже щурились со стен

Их «свой салон» – это салон Алика Чачко (устойчивое звукосочетание, со своим ритмом). Комната тоже, как и у Наташи Осиповой, в коммунальной квартире. Такие советские салоны… Но оба в самом центре – и большие комнаты, где легко помещались десятки слушателей… У Чачко мы с Байтовым были пару раз, по приглашению, кажется, Пригова. Одно из чтений – это было первое знакомство со стихами Кибирова. Кажется, момент его появления в литературном мире. Он читал поэму про Черненко. Завсегдатаи салона отреагировали очень заинтересованно – в отличие от нас, мы были гораздо «спокойнее». Но они и мы реагировали на разное: Пригов – на потенциал энергетики, ресурс витальности, мы – на персональное высказывание или новизну «работы со словом». Или, несколько в другой плоскости, они – на экстенсивные возможности, мы – на интенсивность, суггестивность оригинальной речи. (На этом месте в интервью прозвучал бы коммуникативный смешок, а в Фейсбуке появился бы смайлик.)

Салон Наташи Осиповой был открытым, в отличие, в частности, от чачковского, и без оттенка «семинара». Может быть. наиболее характерной его чертой было то, что эти вечера устраивались всего лишь из любви к хорошей современной литературе, и никаких других интересов за этим не просматривалось – например, создания своей группы или компании. Наташа, психолог и поэт, тихий и тонкий, почти незаметный гений места, приглашала выступать, в частности, Всеволода Некрасова и Вадима Певзнера… известных в нашем мире, но одновременно и «выламывающихся из рядов» и кругов… Люди и авторы совсем разные, но оба – подлинный, аутентичный андерграунд, независимая культура с как бы антропологической заданностью само-стоянья. Это было очень сродни «Эпсилону».

Певзнер бывал много и на эпсилоновских литературных собраньях, и просто «в компании». Хорошее воспоминание: после моего дня рождения в двадцать пять лет несколько человек вышли из квартиры на Уральской улице в Гольянове и еще что-то пели в ночи, уносимые драйвом китчево-ностальгической интонации, под две гитары, на хоккейной площадке между домом и лесом – «Тоска, тоска, и лист печальный плывет во мгле первоначальной, и мокнет шланг. Дожди, дома, чужие лица, червяк в малиннике плодится, и жиз(е)нь прошла». (Если ты мне скажешь – это обращение к внутреннему голосу – что-нибудь вроде «такое чувство своей компании, своего круга больше не повторялось», то я тебе отвечу, что да и что это возрастное.) Дима Певзнер уехал первым, в 1984, что ли, году. Звучит немного на мотив «ушел первым», хотя точнее было бы – вышел первым, как при родах или из строя.

История, наверно, самой популярной его песни «Моя маленькая бейба, побудь со мной» – пример преломления «подполья» 1980-х в зеркалах последовавших эпох. С ней в середине 1980-х я гонялся по дачному саду за маленьким сыном в жанре «догоню – поцелую». Массам она известна как песня Сукачева и «Бригады С». В начале 1990-х Гарик Сукачев рычал на Красной площади, на фоне Исторического музея, подходящие для этого парадного места слова: «Ты похожа на блюз в стиле Каунта Бейси, с головою гуся и глазами совы, ты тиха и скромна, как шотландская Несси, я тебе подарю полкармана травы…» И еще через дюжину лет вышел блокбастер «нулевых», лакированный, как палехская шкатулка, выращенная из чистой нефти посредством нанотехнологий, где «Бейбу» поют «стиляги» в баре в хрущевские времена – на четверть века и несколько стилей раньше того времени, из которого она выросла и которому принадлежала по духу и слову. Характерный баланс исторической правды и политтехнологического вымысла.