Своими руками

— Собака тоже дело хорошее, друг человека, предана ему, дом сторожит, сад. Но и корова не враг человеку. Так вот, дорогой Николай Сергеевич, пусть Вера Семёновна занимается собачьими науками, а я буду учить ребят своему делу. Надеюсь, они охотно пойдут в мой кружок. Правда, Илюша?

— Правда! — радостно отчеканил Илья, встав, словно за партой. — Я первый запишусь, и Васька Трутнёв пойдёт…

— А с учёным псом по улице прогуляться вечерком нет желания? — спросил Николай Сергеевич. — Вера Семёновна будет учить разводить породистых собак, не простых дворняг.

— Когда тут гулять? Просто так побегать некогда, — зачастил Илья.

— Вам забота — побегать, а на меня Вера Семёновна грозилась сочинить жалобу, что я против служебного собаководства. Понимаете, слу-жеб-ного! И сочинит, и пошлёт, если ещё не отправила… Да ладно с Семёновной и с её собаководством. Ты, Илюша, можешь идти на урок… Хотя… минуточку. Надо тебе охранную грамоту выдать.

Николай Сергеевич взял лист бумаги и написал:

«Прошу Лапшину Илье не выставлять в журнал отметок до будущей недели.

21/Х-80 г. Директор школы Н. С. Мерцалов».

— Пусть положат в журнал. До понедельника, надеюсь, ты подтянешься. И впредь не распускать нюни. Если что не так, заходи ко мне. Свободен.

Николай Сергеевич переставил к столу свободный стул, сел на него и показал депутату на кресло:

— Садись, Михалыч, поговорим. Есть серьёзное дельце.

— О дровах? — спросил Фёдор Михайлович.

Илье очень не хотелось уходить из директорского кабинета. Послушать бы их серьёзный разговор, а то живёшь и настоящего слова не слышишь, только и оговаривают: «Ты ещё мал взрослые разговоры слушать» или: «Любопытной Варваре в дверях нос оторвали». Но надо было возвращаться в класс, если приказано.

Великие страдания Лапшиных

Корову продать было решено окончательно. Отец-Лапшин сводил её на весы, взвесил. Вера Семёновна подсчитала барыши: сколько за неё дадут денег, если она пойдёт на сдачу через Заготскот, и сколько следует просить у частных покупателей. После работы она зашла по пути к Лапшиным, принесла вина.

Илюшка усиленно учил запущенные уроки и новые. Мать была на работе. Сестра где-то болталась. Отец уже пришёл с работы, сидел у телевизора.

— В этом доме гостей принято принимать или как? — спросила гостья, переступая порог.

Илюшка ни разу не слышал, чтобы Вера Семёновна постучалась в дверь. Такая у неё была привычка — заставать хозяев врасплох. Деревенские бабки и то долго нарочно громко топчутся на крыльце, шаркают ногами, а иная покашляет или поговорит сама с собой, потом дверью сенной хлопнет и поскребёт избяную дверь, будто не находит скобку. Он ходил со своей бабушкой в чужие дома — рванётся, бывало, с ходу к двери, а она его за полу: повремени, дай людям перед гостем оправиться, красоту навести.

— Верочка! — обрадовался отец. — Заходи, душа! Заходи, ласточка наша весенняя.

Илью от отцовского заискивания передёрнуло. Если бы отец знал всё про эту ласточку…

— А у нас что-то есть такое, чего не у всех найдёшь, — пропела гостья, поставила на стол сумку и плюхнулась на стул, глухо заскрипевший под ней. Она сразу закурила, сунула спичку в вазу со старыми цветами, которые давно пора было выбросить, но Илюшка назло не выбрасывал. Матери не до этого было, а Ленке с отцом в голову не приходило, глаза не замечали и носы не чувствовали, что из вазы несёт давно протухшей водой и окурками. Следом за брошенной спичкой Вера Семёновна стала стряхивать в вазу пепел.

— Так какие на горизонте, Лёшенька, новости? Здравствуй, Илюшенька, — бросила она Илье. — Говорят, взвешивал корову? Посчитаем, посчитаем…

Илья суматошно отправился убираться по хозяйству, сыпанул птице корму, задал корове с овцами сена и принёс в избу дров на утреннюю топку, наносил воды. Возвращаться в избу не хотелось. Вера Семёновна без конца курила, и вонь от её сигарет была для него невыносима. Но надо было ещё много учить уроков, ведь не на всю жизнь дал ему защитную грамоту директор школы. По геометрии двойку он исправил и получил четвёрку за новый урок. С геометрией у него ладилось. Хуже было с литературой и русским языком. Немецкий шёл легче.

Отец уже пировал с Верой Семёновной, по-прежнему ссыпавшей табачные искры в цветочную вазу.

— Илюшенька, голубчик, ты знаешь, что я открываю у вас кружок собаководства? Но ты не подумай, что это будет простой кружок. Он будет носить военный характер. Понимаешь, голубчик, служебное собаководство! А знаешь, сколько в прошлую войну собаки спасли раненых, подорвали гитлеровских танков и вообще какие это разумные существа?

— Умнее человека, — буркнул Илья.

— Да-да, голубчик, умнее. Вот наша Ждана — я вас с ней скоро познакомлю…

— Я сейчас уроки делаю, — буркнул Илья.

— Голубчик, и ты каждый день их делаешь? Мой Боренька дома никогда учебника не раскрывает. Он всё усваивает в школе.

— Он у вас способный, — сказал Илья, — гений.

— Очень, голубчик, способный. Ты напрасно не стал с ним дружить, не ходишь к нам. С ним тебе легче было бы учиться. Ты знаешь, о чём он сегодня разговаривал с вашим Мерцаловым?

— Не знаю. Я ушёл сразу из школы домой, — ответил вежливо Илюшка.

— Так он у Бореньки спрашивал, не отказалась ли я от кружка, и говорит, что если согласна вести, то только по субботам, сразу после уроков.

— По субботам не пойдёт, — заявил отец. — Он тебя надувает.

— Я, Алёшенька, без надувания толстая, — всерьёз ответила Вера Семёновна. — А примется надувать — сам лопнет.

— Надувает, — стоял на своём отец. — Суббота, банный день. Кто нам баню вовремя сготовит, если вы моего там будете оставлять дополнительно? И других тоже?

— Меня это, Алёшенька, не касается. Пусть только этот Мерцалов не создаст мне группу — я знаю, куда написать. Теперь на письма реагируют. Вот так, голубчик. И никто не имеет права запретить мне учить ребят ласково обращаться с животными, пусть это будет просто собака.

— Не имеют, — поддакивал отец. — Теперь с охраной природы строго стало. А собака — это тоже природа.

— Вот именно, природа. Золотые слова, Алёшенька, — радовалась поддержке Вера Семёновна.

Илья ушёл в сестрину комнату, сел за стол и попытался учить литературу, но в голову ничего не лезло. Через дверь из тонких досок доносился голос Веры Семёновны, её смех и кашель, до ненависти злившие Илью. Он закрыл учебник, хлопнул по нему рукой и лёг на диван, стал разглядывать потолок, оклеенный киношными журналами с артистами и артистками, а в глазах стояли слёзы.