Сын детей тропы

Упокоище было немалое — целая роща, где и тропу разглядишь не сразу. Когда-то сажали дубы, те привели юную поросль. Прижился здесь и низкорослый орешник.

Чтобы не потерять могилы, ветви украшали где лентами, где круглыми колокольцами, где подковами. Виднелся остов бочки вокруг ствола, на толстом суку болтался хомут, испорченный временем и непогодой — таким, видно, было ремесло покойников, и те, кто их хоронил, мудрить не стали. Уже, может, и не сажали на могилах новые деревца, а зарывали под старыми корнями. Куда сажать, если упокоище и так тянулось на целый полёт стрелы и подступало мало не к дороге.

Стояла тишина, как бывает в конце дня, когда Двуликий уходит и только свет его фонаря остаётся кромкой на холме, бледнеющей на глазах. Та пора, когда холм вот-вот остынет и потемнеет, когда засыпают зверь и птица.

Ветер, спавший у обочины, поднялся, встряхнулся, обошёл вокруг телеги. Побрёл следом, зевнул и побежал скорее. Нагнал старого охотника, поиграл с перьями в волосах и помчался дальше, за чёрным рогачом.

Нагнав и его, ветер прянул в рощу. Медленно, неохотно двинулись старые ветви, покачнулись колокольцы, но не зазвенели. Проржавели, должно быть.

Казалось, ветер ушёл совсем, заплутал на извилистых тропках, а то и уснул в подлеске, но он завыл издалека. Заплакал, и в зов его вплелись другие голоса, будто бы человечьи.

Рогачи Йокеля встали. Он хлестнул их и сказал плаксиво:

— Да что ж такое-то! Сил моих нет. За всю жизнь такого страха не терпел, как за один этот день...

Нептица подняла голову, сонно жмурясь. Посмотрела по сторонам, зевнула и вновь уткнулась в перья, не закрывая глаз.

Телега качнулась и двинулась дальше, но рогачи не спешили. Шли медленно и неохотно.

Шогол-Ву успел ещё услышать, как вскрикнул Нат, и ветер налетел, ударил грудью с размаху, забросал сором и мелкими ветвями. Поднялся свист и рёв — ничего не стало слышно кроме.

Йокель охнул и согнулся, прикрываясь руками. Рогачи ещё шли, отворачивая морды, боролись с ветром. Он утих на мгновение — показалось, все звуки в мире исчезли — и набросился снова.

Теперь ветер нёсся, как бурный поток, и хлестал то слева, то справа. Он лишал дыхания, бил и вертел. Вздыбил перья нептицы, а когда та встала, испуганная, затрепал её крыло, как парус.

— Ложись, Хвитт! Ложись! — велел запятнанный.

Он навалился, прижимая её ко дну телеги, а после выглянул из-за борта.

Рогачи Хельдиг свернули и теперь неслись к упокоищу. Казалось, ветер толкает их, пригибает травы, расчищая путь.

Нат почти лежал на шее белого зверя. Дочь леса кричала, но не только слова, а и сам голос нельзя было расслышать.

Чёрный зверь Клура поднялся на дыбы, завертелся. Старый охотник понукал своего испуганного рогача, но тот упирался, опуская голову.

Уже не один — целая стая ветров окружила путников и завыла на все лады.

И с упокоища откликнулись. Заскрипели дубы, раскачиваясь. Людские голоса застонали, заплакали и запели тонко. Сплелись мольбы и проклятия, оклики и испуганные вздохи, шёпот и крик.

Шогол-Ву ударил Йокеля в плечо, ещё и ещё, пока тот не догадался взяться за поводья. Рогачи топтались, пригибая уши, прятали морды от ветра. Разбежались бы, если бы не ремни.

— Не пускай их к упокоищу! — крикнул запятнанный над ухом торговца. — Слышишь, не пускай! Закрой путь телегой!

Ответил ли Йокель, он не расслышал, но рогачи пошли, а там и побежали.

Шогол-Ву сел у борта, пригнувшись, прикрывая лицо рукой и жмурясь. Он следил за белыми зверями дочери леса. Те спешили к дороге, но кустарники и камни задерживали их.

Нат как будто ослабел. Он кренился, и Хельдиг держала его одной рукой, а другой вцепилась в гриву. Она кричала рогачам, била пятками по светлым бокам, хлопала по шее — хотела повернуть, но ей не удавалось.

Ветер подхватил иссохшие, мёртвые обломки ветвей, чёрные листья старого года, весь сор, какой нашёл, и понёс. Он сёк лица и ладони, заставлял рогачей мотать головами, жмуриться и мычать. Закружил вихрем, и на миг Шогол-Ву увидел зверя, косматого и большого, как роща. Рыча, зверь ударил лапой — и вновь распался на мелкий сор, завертелся, завыл.

Йокель успел. Когда рогачи Хельдиг добрались до дороги, телега закрыла им путь, вынуждая свернуть и бежать рядом.

Нат рвался куда-то, ничего не видя, и бормотал:

— Пусти... Пусти, меня зовут, меня ждут!..

Светлый мохнатый бок ударился о борт, о колесо. Телега качнулась.

Шогол-Ву подхватил Ната и потянул к себе. Тот свалился на вскрикнувшую нептицу, и ветер оставил в покое белых рогачей. Хельдиг смогла отъехать.

В другое время они миновали бы упокоище за шесть вдохов, не больше, но сейчас путь растянулся, как в дурном сне.

Голоса мёртвых то утихали, и казалось, они лишь чудились — то налетали опять, гневные и зовущие, шепчущие, стонущие и смеющиеся. Заглушая их, ветер гудел в ушах, и дыхание его веяло тленом.

Он прошёлся метлой и вынес на дорогу всё, что отыскал в роще. Покатил изъеденные червями жёлуди и оборванные бубенцы, взметнул вихрем сухие травы, закружил истлевшие ленты, спутывая ноги рогачей. Те захрапели, вскидывая копыта.

Тут посветлело, но свет шёл не с холма, а снизу, из-под телеги.

— Это что? — воскликнул Йокель и махнул дрожащей рукой. — Убирайся, уйди!

На сиденье взобрался пересветыш, завертел земляной головкой. Тёмные уши-листья пригнулись. Спасаясь от ладони, зверёк спрыгнул вниз.

А там уже теснились его собратья. Какие-то хрустели, попадая под колёса и копыта, но всё новые и новые пересветыши сбегались — и, наконец, окружили телегу и рогачей, очертили неровный светящийся круг. И там, внутри него, у ветра не стало силы.

Ветер налетал, отшвыривая пересветышей. Раскатывал их на камешки и жёлуди, на комья земли и листву, но те упорно собирались опять, и их становилось всё больше. Всё ярче разгоралось сияние.

Рогачи остановились, фыркая. Боязливо потянули морды, принюхиваясь. Зверь-гнилушка вспрыгнул на мохнатый нос, вскарабкался выше, к рогам.

Нат застонал, обхватывая голову.

— Пусть они замолчат! — воскликнул он. — Заткните глотки, слышите? Умолкните!

И взмахнул рукой, отгоняя неведомо кого.

Шогол-Ву придержал его и крикнул Йокелю:

— Скорее, нельзя стоять!

Возница хлестнул рогачей, и те пошли, ступая осторожно. Пересветыши двинулись тоже, не размыкая кольца.