Сын детей тропы

— Даже отцу приходилось нелегко. А теперь, должно быть, они напуганы, их давно никто не слушал...

— Вождь только слушал? — спросил Шогол-Ву. — Слушал и ничего не делал?

— В такое лучше не вмешиваться, — ответила дочь леса. — Почти всегда от этого только хуже.

— А я вот помню, тётушка возвращалась из леса и прямиком к старосте шла. Он потом, бывало, людей посылал куда-то, но никто из них не болтал. Это не то самое было? Она даже мне не говорила, что это за дела.

Хельдиг кивнула.

— Чем меньше о том знают, — сказала она, — тем лучше. Ты понял теперь, сын полей, какое зло порой таят люди. Знай они, что мёртвые могут их выдать, посланник расплатился бы жизнью.

— Да? — помрачнел Нат. — Так вы, значит, сидели там да решали, кого призвать к ответу, а кого нет. А тут, в Холодных Овражках, дети малые плакали — не жалко было, а? Темноты боялись, мамку кликали, и кто знает, сколько эта мука длилась, а вы никого послать не могли, чтоб их хоть упокоили достойно, а не в гнилом подполе?

— Знание тяжко и опасно. Нельзя возложить его на плечи посланника, если тот не готов. Мы спрашиваем тех, кто приходит, понесут они весть или нет. Тётушка Галь соглашалась, но те, кто был после неё, не желали слушать. Принуждать мы не могли.

— А, вот же пёсьи души...

Нат хмыкнул, дёрнув углом рта, и покачал головой.

— Ну ладно, жрать-то идём? Я заглянул вот вас позвать, да как бы там всё не съели, пока мы языками болтаем.

Они вышли во двор, бурлящий, как варево в котле. Люди, краснощёкие и потные, налетели, потянули в танец.

— Мы сейчас вернёмся, — пообещал Нат весело, отводя чужие руки, и прошипел спутникам:

— Живее идите, и нечего пялиться по сторонам, или оставлю вас плясать, ясно?

У двери замешкались, проход загородил гуляка. Согнулся и стоял, пошатываясь, пока его выворачивало за порог.

Нат вытянул шею, пытаясь разглядеть что-то в зале.

— Вроде ещё не трогали...

— Чего ты тревожишься? Еды много, люди сыты.

— Ты, друг мой, видно, мало знаешь о людской жадности. А я тебе скажу: там, на упокоище, многие по-глупому застряли. Путники ограбленные товар жалели. Не попасть к ушам богов из-за тюка шерсти — как тебе, а? Ещё жадюга один выл, что дом по наследству родне отошёл, которую он не жаловал. Хотел вернуться да спалить...

В это время кто-то решил выйти наружу и, не долго думая, пнул человека, застрявшего в дверях. Тот не удержался, полетел вперёд. Шогол-Ву успел перехватить его под руку, развернул к стене и оставил, не дождавшись благодарности. Гуляка, видно, не понял, что ему помогли, и принялся ругаться зло, поминая и людей, и богов.

На похлёбку и правда нашлись желающие, собрались уже у котла. Рыжий проснулся и сидел, потирая виски, вытянув длинные тощие ноги. Поднял всклокоченную голову, и в мутных глазах что-то мелькнуло.

— Глядите, выродок! — сипло воскликнул он. — Пришёл на мою похлёбку... А ну, проваливай, здесь таким не подают! Моя стряпня не для таких, как ты, понял?

— Ты, Фелле, молчал бы да не позорился, — сказала его сестра.

Она спустилась и теперь сидела рядом с Йокелем, прижавшись тесно, но смотрела на запятнанного.

— Ты дрых, это все видели, только глаза продрал. За работу и взяться не успел. Любого спроси, скажут, это он готовил.

Взгляд её тревожил. Женщины детей тропы смотрели так же, когда звали за собой — всегда других, не его. Шогол-Ву надеялся, и на него посмотрит хоть одна, но сейчас не чувствовал радости.

— Это я варил! — обиженно заревел Фелле, выкатив глаза, и хлопнул по лавке. — Я! Ну, Ингефер, не ждал я от тебя, что лгать станешь!

Но и люди его не поддержали.

— Правду она говорит, ты как свалился на лавку, вот только и встал. Во сне, наверное, привиделось, как варишь чего.

— Ага, котёл заместо ведра себе поставил, корни даже не дочистил...

— А пятнистого не гони: Хоп ему разрешил. Да у нас с ими вражды и не было, если подумать. Это там, за рекой...

Рыжий поднялся с лавки, обиженный, с трясущейся губой.

— Да, вот так? — сказал он. — Вот этот вам милее, значит, чем я, что на его сторону встали? Ну и жрите его варево вонючее, чтоб вы отравились да подохли раньше, чем боги за нами придут!

Он хотел ещё плюнуть в котёл напоследок.

Шогол-Ву застыл, стиснув зубы. Понял всё и успел бы остановить, вот только боялся, не вышло бы ссоры.

Нат заступил дорогу, и плевок угодил ему в грудь.

— Не ты трудился, так не порти, щенок, — сказал он рыжему, растирая мокрое рукавом. — Я эту похлёбку знаешь сколько ждал? Вот, и люди ждут. Иди, сунь голову в бочку да остынь.

Ингефер взяла черпак, щедро плеснула каждому. Подошёл и Зебан-Ар, протянул две миски, дождался, пока ему вернут полные, и ушёл наверх, не проронив ни слова.

Нат кидал в себя ложку за ложкой, сопя. Опустошил миску, взял добавку и тогда сказал:

— А и добрая похлёбка, нечасто я такую едал! Ну, удивил. Не знал я, что в вашем племени так умеют.

— В племени не умеют.

— Так где ж ты научился?

— Старшие брали с собой, когда водили по тропам, вот и учился где мог. Если люди не гнали, смотрел, расспрашивал.

— А, готовку любишь, значит?

— Не люблю.

— А зачем тогда? — спросил Нат, откладывая ложку.

— Мне доверяли только это дело. Я думал, если справлюсь, угожу им, племя примет меня как равного.

Шогол-Ву сразу пожалел об этих словах, особенно когда заметил, что слушал его не только Нат. Хельдиг смотрела так, будто это её обидели. Что было в глазах Ингефер, трудно понять.

— Так и чё, приняли? — сочувственно спросил один из соседей по столу.

— Нет.

— Вот выродки, а!

— Ты это, ты у Хопа оставайся. Выпивка тут что надо, а стряпня — ты уж прости, Ингефер, — живот не радует. Так мы уж хоть напоследок себя побалуем, сколько того времечка осталось...

И мужик заскулил, роняя в миску пьяные слёзы.

Мальчишка, притулившийся рядом — должно быть, сын, — дёрнул его за рукав, стыдливо пряча глаза, но вот и сам заморгал, губы затряслись.

Шогол-Ву доел молча, торопясь, не чувствуя вкуса похлёбки. Перебросив ногу через скамью, выбрался из-за стола и пошёл наверх.