Сын детей тропы

Она топнула, развернулась на каблучках — зачем-то обула лёгкие туфли вместо сапог — и ушла в каморку торопливо и решительно. Почти сразу и вернулась, прижимая к груди холщовую торбу, сухие травы и бутыль вина. Всё, кроме вина, бросила на стол.

— Вот, раз уж ты дал слово. Может, как закончишь дело, захочешь чем поинтереснее заняться. Моя комната самая дальняя, не ошибись!

И она, покачивая юбками, ушла. Нат дождался, пока стук каблучков затихнет, и загоготал, хлопая ладонью по столу.

Шогол-Ву бросил в котёл «птичий глаз», добавил соли, сколько полагалось. Растерев меж пальцев, выбрал травы. Вытряхнул из стручков козий зуб, опрокинул миску нарезанного белого корня, залил всё водой и обернулся к Нату. Тот ещё скалился, допивая своё вино.

— Ты говорил, любовь похожа на отраву, — сказал запятнанный, хмурясь. — Лишает дыхания, туманит голову...

— Ну, может, и говорил, так что?

— Рядом с этой женщиной я словно отравлен. Может ли это быть любовь? Мне было плохо, точно воздух стал ядом. Я не чувствовал такого раньше — и больше не хочу.

В это время у Ната вино пошло носом. Шогол-Ву терпеливо ждал, пока он утрётся, и хмурился всё сильнее.

— Ну, рядом с этой меня самого чуть не вывернуло, — сказал, наконец, Нат и опорожнил ноздрю, угодив на скамью. — Воздух ядом стал, точнее и не скажешь. Это не любовь, друг мой, а сьёрлигские благовония, полный флакон, не меньше. Ты возиться-то кончил? Идём, подышим. Умора с тобой...

Они вышли наружу. В воздухе, дымном и стылом, звенели крики и смех, трещали поленья костров, плясали искры.

— Любви, может, и вовсе не бывает, — сказал Нат, хлопая спутника по спине. — А если от кого тошно и блевать тянет, это уж точно не она. Смотри-ка, а вот и Йокель!

Торговец подошёл, озираясь по сторонам.

— Вам не встречалась Ингефер? — спросил он. — Сестра хозяина. Может, помните, когда мы приехали...

— Помним, — с готовностью ответил Нат. — Ну, я тебя сейчас повеселю...

— Беспокоюсь, как бы не попала в беду, — хмурясь, продолжил Йокель. — Не похоже, что она привычна к вину, а здесь такое... И братьям до неё дела нет.

— Ну, или не повеселю, — пожал плечами Нат. — Идём-ка в дом.

— Так видели её?

— Видели, видели, идём. А ты, друг мой, вот что: отыщи Хельдиг. Давно она что-то на глаза не попадалась.

— Она в сарае, с рогачами, — подсказал торговец.

— Во, а за похлёбкой твоей приглядим. Там же что осталось — ждать, пока доварится? Это я могу. Пошли, Йокель. Слушай...

Дверь за ними закрылась, и о чём хотел рассказать Нат, запятнанный так и не узнал. Он постоял ещё немного, понял, что от дыма голове не становится лучше, и пошёл к сараю.

Глава 30. Сны

Хельдиг отыскалась в душном полумраке сарая, где воздух густо пропах шерстью, сухой травой и молоком. Если вдохнуть поглубже, можно было почуять, как тёплую эту духоту пронизывает запах хвои и кислых ягод животворника.

В загородке, слишком теперь для них просторной, жались друг к другу уцелевшие овцы. Поглядев на вошедшего, коротко и требовательно крикнула коза, подошла ближе, топнула чёрным копытцем.

Под фонарём, висящим на столбе, вздыхали белые рогачи. Теперь видно было, как сильно тележное колесо стесало им кожу на боку и передней ноге. Раны казались ещё глубже из-за толстого слоя мази, багрово-алой. Это она резко пахла ягодами и вечником, и, должно быть, жгла, но рогачи терпеливо стояли без привязи, без пут, лишь иногда тянулись губами к тонким пальцам, чуть слышно всхрапывая.

Хельдиг была не одна. Над ней нависал мужик из местных, покачиваясь и сжимая в грязных пальцах кувшин. Видно, он не расставался с кувшином уже давно: глаза отекли, нос разбух и покраснел, будто вымок в вине, а жидкие сальные волосы, утратившие цвет, липли к разрезанному глубокой складкой узкому лбу. В другой руке мужик держал верёвку.

— Привяжи, — упрямо и пьяно сказал он, вытягивая руку, и покачнулся. — А я говорю, привяжи!

— Это не нужно, — терпеливо ответила Хельдиг, отступая на шаг.

— Да я учу тебя, дуру, я жизнь повидал! Он как пырнёт рогами, так и дух вышибет. Глаза — посмотри! — злые у него какие, подлые. Да ты слушай!

— Гаэр и Брока не обидят меня.

— А! — досадливо воскликнул пропойца. — Что ты понимаешь! Вот так, вот так, привяжем тебя...

И он неловко закинул верёвку. Соскользнув с белого плеча, конец задел рану, и рогачи вскрикнули, мотая головами, и попятились.

— Ага! — довольно прохрипел мужик и шагнул на рогачей, вскидывая руки. — У-ух!

Те, напуганные, прянули в сторону.

— А? Не взбрыкнут, да? Не дикие? А я что говорил!..

Тут он встретился взглядом с запятнанным и примолк. Медленно опустил руки и даже ростом стал как будто пониже. Забормотал, оправдываясь:

— Баба, а не слушает! Ну хоть ты ей скажи, привязывать надо. А?

— Она знает своих рогачей. Она сказала: верёвка не нужна.

— Да я как лучше хочу, а вы! Я жизнь прожил. Слушайте старших, или Трёхрукий удачи не даст!

Шогол-Ву не сказал больше ничего. Посмотрел только, складывая руки на груди, и мужик заторопился прочь, бормоча себе под нос.

Хельдиг промолчала, успокаивая рогачей, поглаживая по шеям, но взглянула благодарно. С лица её исчезла тревога, и углы губ дрогнули в слабой улыбке.

Так они и молчали. Шогол-Ву не мог придумать, о чём говорить, да и не чуял в том нужды. Стоял, прислонясь к столбу, смотрел, как Хельдиг густо накладывает целебную мазь, слушал, как она тихо-тихо шепчет рогачам, и ему было тепло и спокойно.

Как закончила, он зачерпнул горстями воды из бочки, слил ей на руки, чтобы не пачкала, и тут заметил, что не всё алое отмылось. Поймал тонкую руку, осмотрел ссаженную ладонь, обломанные ногти. Хельдиг сжала пальцы в кулак, отдёрнула, пряча.

— Когда? — спросил Шогол-Ву.

— Возле упокоища, — тихо ответила она. — Сына полей будто тянуло что-то, я пыталась удержать, как могла... Он не говорил, что видел там?

Запятнанный покачал головой.

— У тебя лицо в крови... не здесь. Давай я утру.

Он позволил тонким прохладным пальцам коснуться щёк. Застыл, ожидая терпеливо. Стало тяжело дышать.

— Больно? — спросила дочь леса, хмурясь.

— Нет. Должно быть, это чужая кровь. Хвитт испачкала меня.

— Но ты так... я подумала...