Сын вождя

Кадан вернулся в избу, когда солнце давно уже зашло. Он стоял в темноте и долго боялся приблизиться к Льефу, не замечая, что тот смотрит на него из-под приспущенных век. Наконец он шагнул вперед и прошептал:

— Прости…

— За что? — тут же откликнулся Льеф. — Я сам приказал тебе идти.

— Я не смог… не смог выполнить приказ.

Льеф снова прикрыл глаза.

— Иди ко мне, — позвал он.

Кадан подошел и осторожно пристроился на краешек топчана.

— Нет, не так, — Льеф потянул его на себя, — побудь со мной, как бывал, когда все еще было хорошо.

Кадан скинул сапоги, прилег на то место, которое, подвинувшись, освободил для него Льеф, и пристроил голову ему на плечо, стараясь не потревожить рану.

— Никогда больше не отпускай меня, — попросил он.

Льеф не ответил, потому что понятия не имел, что ждет их впереди, и не хотел попусту обещать.

— Я всегда буду думать о тебе, — только и сказал он, — даже если ты будешь далеко.

Кадан погладил его по плечу.

— Тебе хоть немножечко лучше? — спросил он.

— Я поправлюсь, — сказал Льеф. Это была ложь. Уже третьи сутки его терзала боль, и она не становилась слабей.

ГЛАВА 17. Колдовство

— Сигрун. Пс.

Сигрун вздрогнула, услышав голос, зовущий ее в темноте, и на мгновение ей показалось, что это злые альвы пришли за ней.

— Кто здесь? — сухо спросила она, положив ладонь на рукоять ножа, и мужская фигура выступила из сумрака, закутанная в плащ.

— Ты не приняла решения, Сигрун?

Сигрун повела плечом.

— Я уже сказала тебе все.

— Тогда отдай мне его.

Сигрун колебалась.

— Я не могу, — устало сказала она, — я обещала ему кров. И… он хочет поговорить с тобой.

— Мне не о чем говорить с убийцей моего сына, — свет луны упал на лицо конунга, и Сигрун увидела незнакомый, ледяной блеск в его глазах. Никогда она не видела первого из северян таким.

Конунг Эрик никогда не отличался жестокостью, хотя и умел строго блюсти закон. Однако к тем, кто был верен ему, он был справедлив и добр.

Теперь же в глазах его блестело безумие, и если бы Сигрун не знала, зачем он пришел — побоялась бы находиться рядом с ним.

— Если не хочешь моего лечения — то прошу, оставь мой дом, — как могла спокойно сказала Сигрун. — Если же думаешь, что мои травы могут тебе помочь — то возможно, я что-нибудь подберу.

— Я не нуждаюсь в твоих отварах, женщина. Верни мне сына — если хочешь помочь.

— Не кричи, — ровно произнесла Сигрун, и в ее глазах тоже блеснул холодный огонек. — Колесо судьбы повернется, и ты встретишь его опять — но берегись, конунг. Судьба не любит тех, кто ставит себя выше нее.

Конунг молчал.

— Оставь меня теперь, — закончила Сигрун, — я должна закончить свои дела.

Эрик, скрипнув зубами, побрел прочь, а Сигрун присела на корточки и продолжила собирать траву.

— Резеда… — пробормотала она, — что еще… он назвал еще одну траву… ночница, да…

Оглядевшись, Сигрун сорвала с невысокого кустика несколько листков и убрала в висевший на поясе мешочек.

Она подняла глаза на луну и повторила про себя, как и научил ее галл: "Льеф. Да наполнят тебя зимние холода".

Продолжая повторять этот короткий заговор, Сигрун двинулась домой.

Кадан, как обычно, сидел на краешке топчана своего возлюбленного и дремал. Голова его лежала у Льефа на плече, а рука Льефа чуть обнимала его.

Сигрун стало тошно. Ей было тошно каждый раз, когда она видела этих двоих, которые ценой жизни ее любимого получили то, чего никогда уже не будет у нее.

"Льеф. Да наполнит твое сердце зима", — повторила она и, взяв в руки ступку, принялась готовить лечебный отвар.

Дни шли за днями, и за окнами расцветали первые цветы. Деревья шелестели листвой, и любой уже встал бы на ноги, какой бы тяжкой не была болезнь.

Но Льеф продолжал лежать. Кадан видел, что боль возлюбленного становится только сильнее день ото дня, и не знал, как мог бы ему помочь.

Сигрун старательно меняла повязки каждый день и по новой наносила мазь. Мягкие пальцы ее двигались аккуратно, не причиняя вреда — но Кадан видел и то, что толку от них нет.

Он сам исхудал в бесконечном наблюдении за Льефом и с трудом сдерживал слезы, глядя на его осунувшееся лицо.

— Льеф мой… — шептал он и гладил воина, все реже приходившего в себя, по заросшей щеке.

Кадан не мог понять, когда болезнь снова начала одолевать Льефа — ведь в первые дни он шел на поправку, а потом будто перевесила другая чаша весов.

Льеф бесконечно звал Руна и обвинял себя в том, что сгубил его, а Кадан знал, что отчаянье и ненависть порой бывают страшнее клинка.

— Перестань корить себя, мой милый Льеф, — шептал он, — толку нет, если хочешь — пусть буду я во всем виноват.

Но Льеф не слушал его. Он все чаще отказывался пить и есть и как будто бы звал к себе смерть.

Однажды, когда Кадан поднес к его губам плошку с травяным отваром, Льеф взметнул руку, и плошка, кувыркаясь, полетела на пол.

— Не буду, — рявкнул он, внезапно вернув голосу прежнюю силу. — Кадан, дай мне спокойно отойти.

Кадан стиснул зубы.

— Отойти, — медленно произнес он, — и бросить меня?

Льеф молчал.

— Или не ты клялся, что мы вместе отправимся за грань?

Льеф закрыл глаза.

— Прости, — устало сказал он.

Кадан медленно встал и взял плошку с пола.

Он замер, разглядывая уродливый знак, начерченный на дне — руну "Смерть".

— Кадан, он съел?.. — Сигрун, вошедшая в избу, замолкла на полуслове, увидев, что Кадан стоит с плошкой в руках.

Кадан медленно поднял взгляд на нее. Глаза его были непривычно черны.

— Взгляни, — сказал он, и Сигрун не сразу узнала голос галла. Но подошла.

— Что это? — спросила она.

— Ты знаешь. Ты сама научила меня.

Сигрун вгляделась в знак.

— Но кто мог это начертать? — спросила она и перевела взгляд с плошки на Кадана.

— Не знаю, — сказал Кадан, — я никого не знаю здесь, кроме тебя.

— Ты же не думаешь, что я… — обида сменялась злостью в ее глазах, — ну, это уж слишком, трелль. Я пустила вас в дом. Но, видимо, следовало бросить вас умирать.