Сын

Бывал и молчаливый я, и в разговор не лез, Отец ласкал меня за нос, твердя, что я балбес. Я слово выучил одно и нос мой был спасен, И мы сейчас его как раз для вас произнесем! [9]

Всего-то!

— Я надену твой костюм, а ты мой, — сказал я Назии.

Она прикрыла рот ладонью и хихикнула. А потом покосилась на дверь, только это не дверь, а занавеска из пластиковых полосок, и покачала головой:

9

Перевод Алексея Иващенко.

— Нельзя.

— Почему?

— Потому что это костюм для мальчика, штаны короткие и вообще.

— Ну да, а что? Берт — взрослый дядя, забыла?

— Не забыла.

— Ну и?

— Просто… мне брат не разрешает.

— Почему?

— Потому что нельзя.

У меня в горле снова встал какой-то твердый комок.

— Дурочка, это же понарошку, — сказал я и засмеялся, но смех у меня как-то не очень получился. — Мы просто наряжаемся для концерта. Это не считается.

Назия посмотрела на меня, а потом на дверь. А потом сказала:

— Ты точно знаешь?

— Конечно.

Она взяла с дивана короткие штаны от моего костюма, я в них в школе хожу на физкультуру, и приложила к себе, как будто фартук.

— Но я только примерю, хорошо? — сказала она.

— Конечно.

На кухне было холодно, и мы стали быстро-быстро раздеваться, чтобы переодеться в костюмы, я за диваном, а она у телика, потому что мы немножко стеснялись. И вот Назия осталась в розовых трусиках, а я в трусах, но вдруг цветная занавеска у входа сделала вот так — «ш-ш-ш-р-р», и с порога на нас уставился Рафик, с очень сердитым лицом, и рот у него раскрылся, как большая буква «О». Потом он прыгнул к комоду, выдвинул ящик, достал разноцветное одеяло, похожее на ковер Синдбада-Морехода, и завернул в него Назию, и все это время орал что-то непонятное, наверно, на пакистанском, потому что иногда после уроков мама звонит Назии на мобильник, и Назия говорит похожие слова, очень быстро, «лиилиалилиа», без перерыва, словно все время поет букву «л» и букву «и», но все-таки не совсем поет.

Тут Рафик посмотрел на меня и сказал, точнее, очень громко крикнул и сделал руками в воздухе вот так:

— А ты что делать, эй? Одевать твои шмотки, одевать тебя давай, и вали отсюда быстрый! Вали давай, вали, что ты тут ждать?!

И я тут же натянул брюки, и майку, и свитер, и куртку, и чуть-чуть описался, но совсем чуть-чуть, пока засовывал костюмы в сумку и убегал через мини-маркет мимо полок с печеньем. На кухне Рафик все громче кричал по-пакистански, и Назия тоже кричала, но она, мне показалось, кричала, потому что плакала, а мама Назии за кассой вскочила, когда увидела меня, и стала мне что-то говорить, а что она говорила, я не знаю, потому что я со всех ног побежал к своему подъезду и взбежал по лестнице до самого верха, потому что лифт с понедельника сломан и на нем висит красная табличка.

Папа был в спортзале, потому что дело было во вторник, а по вторникам у папы кикбоксинг, и я пошел к себе, переоделся в пижаму и поставил диск «Мэри Поппинс», то место, когда они вчетвером гуляют в Лондоне по крышам и все поют и танцуют с трубочистами, это одно из моих самых любимых мест в фильме. Вот и всё.

Ну, точнее, нет.

Вчера тоже кое-что случилось.

Но это было уже другое, потому что оно не такое.

И вот что случилось вчера: утром Назия не пришла в школу. Я не решился спросить у сеньориты: «А вы знаете, почему Назии сегодня нет?» Я боялся, что Рафик или ее папа с мамой сильно рассердились и позвонили толстому усатому сеньору из альбома, чтобы он прилетел из Пакистана и забрал Назию в гарем, а виноват в этом я, но потом я подумал, что она, наверно, простудилась, потому что стояла на холодной кухне в одних трусиках, но это еще нестрашно.

Весь день я молчал и ждал, сначала до большой перемены, а потом до обеденного перерыва, но Назии не было. После обеда опять начались уроки, но Назия так и не пришла, а после уроков я не стал заходить в мини-маркет, потому что боялся встретить Рафика. Вот почему сегодня, когда она пришла в школу и, как всегда, села за мою парту, я сначала даже не знал, что сказать, потому что мне было чуть-чуть стыдно, а потом сказал:

— Привет.

Она посмотрела на меня и помотала головой вот так, и еще немножко закрыла лицо платком.

— Нет? — спросил я ее, пока сеньорита Соня стирала с доски упражнения по математике, потому что вчера математика у нас была последним уроком, и писала вопросы к экзамену по испанскому. А Назия ничего не говорила, и я перешел на шепот, потому что урок уже начался: — Нет? А дальше?

Назия быстро-быстро поглядела на меня, а потом выдвинула ящик парты. Оторвала листок, такой желтый, с полоской клея на задней стороне, и что-то написала. И отдала мне: «Мои родители не разрешают мне говорить с тобой. На большой перемене увидимся в туалете».

Утро тянулось очень медленно, потому что нельзя было ни поговорить, ни вообще, сначала был диктант и экзамен, а потом урок рисования, и мы рисовали по клеточкам, а это ужас, потому что у меня клеточки никогда не получаются. Потом прозвенел звонок, и Назия быстрее всех встала и вышла в коридор, и в дверях посмотрела на меня вот так, одну секунду, как шпионы в кино про Джеймса Бонда, когда хотят сказать что-то секретное, а потом я тоже вышел в коридор, но сначала чуть-чуть подождал, чтоб никто не заметил.

— Мне не разрешают говорить с тобой, — сказала она мне, когда я зашел в туалет в конце коридора, и мы заперлись в кабинке, и там немножко воняло, потому что по четвергам малышовые группы выходят гулять раньше нас и иногда им разрешают ходить в туалет на первом этаже. — Папа и брат очень сердились и сказали: «Больше никогда не пустим ее в школу», но мама сказала: «Она должна учиться, и пропускать уроки нельзя, если ее не будет в школе, сюда придет сеньора Амелия и будут проблемы». Сеньора Амелия соцработник, и, когда мама про нее сказала, Рафик стал весь красный и сказал: «Нет, нет, не надо ей сюда приходить», а еще сказал, что запрещает мне говорить с тобой до каникул, а может, и дольше, еще посмотрим, потому что на Рождество мы, наверно, поедем в Пакистан в гости к дяде и тете, а еще родители попросят сеньориту пересадить меня за другую парту, к какой-нибудь девочке. Так написано в Коране, но вообще-то в Коране очень много написано, я даже не могу все вспомнить, потому что он очень толстый, как учебник испанского, только еще толще, и очень трудный.

Пока Назия рассказывала, я разворачивал бутерброд, мне его папа сделал сегодня утром из вчерашнего хлеба. Просто папа очень поздно ложится спать, потому что разговаривает по компьютеру с мамой, а по утрам никогда не встает рано, ему ведь надо выспаться. Но мне уже расхотелось есть.

— Но… но… если тебе нельзя говорить со мной… как же нам репетировать? — спросил я у Назии.

Она откусила кусочек пирожка, которые готовит ей мама, с мясом и всякими острыми овощами, и посмотрела на пол, как будто что-то уронила. А потом сказала:

— Петь и танцевать на концерте мне тоже не разрешили.

Я почувствовал, что у меня щиплет в глазах, сначала чуть-чуть, а потом все сильнее, и странный холод пополз по спине вверх, до самой шеи, а в горле застрял комок. Я хотел много чего ей сказать, но не знал, с чего начинать, потому что в голове все перемешалось, как пазл «Баварские замки» — с замком, где жила императрица Сисси, в нем, наверно, сто деталей или даже больше, и после маминого отъезда папа все время начинает собирать этот пазл на столе в гостиной, но до конца так еще и не собрал. Да, вообще-то чем-то похоже на пазл.