Сын

Соня закончила разговор, вскочила, схватила со стула сумочку.

— Извини, надо бежать, — сказала, перекладывая мобильник в карман пальто.

— Если хочешь, поеду с тобой, расскажу, что всплыло.

Соня — она уже стояла в дверях — нетерпеливо обернулась:

— Если ты не против, лучше бы тебе остаться в школе. Помоги Кларе подготовиться к концерту, будь добра. Она мне вчера сказала, что все в порядке, но я, возможно, не успею вернуться к началу, а Клара вряд ли справится одна.

— Конечно, останусь.

— А насчет Гилье… — сказала она, украдкой покосившись на часы. — Вот вернусь, и все обсудим, хорошо?

Я засомневалась, но Соня слегка склонила голову набок, заулыбалась.

— И вообще, Мария, я доверяю твоим выводам, — донеслось уже из коридора. — Я совершенно уверена, ты не ошибаешься.

Дверь закрылась со щелчком, громко раздавшимся в могильной тишине, которая царила этим утром в школе, за окнами что-то глухо зарокотало — гром все ближе. Я села на место Сони, раскрыла папку. Часы в компьютере показывали десять утра, и я мимолетно подивилась — почему до сих пор никто не пришел? Но тут же вспомнила: сегодня последний день триместра, дети придут в одиннадцать, а в полвторого, когда закончится концерт четвероклассников, школу запрут до конца каникул.

Снизу заработал автомобильный мотор. Скрип тормозов. Машина тронулась. Снова все затихло.

И когда я сидела в Сонином кабинете, пропахшем кофе, нахлынула глубокая печаль: вспомнилось, как Гилье впервые вошел в домик в саду, взгляд рано повзрослевшего ребенка, и эта улыбка — такая чистая, такая искренняя. Я снова увидела его на пороге: он побаивался войти в кабинет, но позволил взять себя за руку. У меня перехватило горло — впервые за много лет возникло ощущение, что я кого-то подвела и уже ничего успею исправить.

Зажмурилась, помассировала виски, снова вызывая в памяти рисунки, фрагменты разговоров, мелкие подробности еженедельных сеансов с Гилье — в последний раз попыталась нащупать ключик, который никак не могу найти, но он обязательно должен быть где-то, затерялся среди воспоминаний.

— Ключ от сундука с сокровищами, — пробурчала я под нос, с закрытыми глазами. И еще несколько минут рылась в памяти, пока оконные стекла не задрожали от глухого хруста. Гром.

Я ошалело обернулась, оглядела серое утреннее небо. Аромат кофе от углового столика усилился, и вдруг я увидела самолет — он скользил в небе под слоем облаков, словно рыба в волнах бурного моря. Совсем рядом с самолетом озарила небо молния, и снова заскрежетал гром, и стекла снова затряслись.

Именно в этот миг, увидев блеск молнии, я почувствовала, как что-то поразило меня в самое сердце — на секунду даже спина заболела и дыхание пресеклось.

— Ну конечно же, — услышала я свой шепот. — Конечно! Отчего я не догадалась раньше?!

С бьющимся сердцем я раскрыла дело Гилье и торопливо пролистала отчеты, наблюдения, заметки и рисунки, добралась до последнего листка.

Взяла дрожащими руками. Прежде чем разгладить лист на столе, глотнула немного кофе, сделала глубокий вдох. А потом, когда в сумрачном небе блеснула еще одна молния, всмотрелась в последний рисунок Гилье.

И мне все открылось.

Гилье

Сегодня я встал попозже, потому что в школу нам к половине двенадцатого, потому что сегодня концерт, вот мне и удалось поспать подольше, и будильник с Мэри Поппинс, он стоит на тумбочке, рядом с маминой фотографией, говорил «тик-так-тик-так», но не звенел. Потом я вынул простыню из стиралки и переложил в сушилку.

Дело в том, что вчера папа опять сидел за компьютером допоздна и даже не лег спать, и я в конце концов не смог терпеть и описался, а теперь, пока простыня сохла, я налил себе «Кола Као» и пожарил тосты с красным джемом с ломтиками, это мамин любимый.

Умылся, почистил зубы, оделся, вынул из сушилки простыню, чтобы сложить и убрать в шкаф, пока папа не заметил, а потом увидел из кухонного окна, что в небе висят здоровенные облака, вроде дождевых, и тогда я надел куртку с капюшоном. И еще взял спортивную сумку, у нас с папой они одинаковые, но в своей я ношу костюм Мэри Поппинс, и вышел из дома почти бесшумно, но все-таки немножко шумно.

Когда мы переехали сюда, я полюбил спускаться по лестнице, потому что она мраморная, как в замках, а еще я когда-нибудь все-таки научусь съезжать по перилам, как Мэри Поппинс, так быстрее, потому что у меня масса дел, и, когда я научусь, я буду спускаться быстрее лифта, а лифт у нас часто ломается, потому что он не волшебный. Но когда я вышел на лестничную площадку, мне повстречалась сеньора Юдмила, она наша соседка и очень-очень необыкновенная, вообще-то я думаю, что она актриса, но она из Румынии, как Дракула, и разговаривает, как шпионы в черно-белом кино, вот так: «Добрроэ утру, драгэ Гыльерррмо, как поживаем? Шпасибу, я хоррошо. Все рррастем? Шкорро будешь большой», и я ее немножко боюсь, потому что волосы у нее золоченые, брови чернее угля, а золотой зуб слегка приплясывает во рту, но это ничего. В общем, сеньора Юдмила подождала меня в лифте с открытой дверью и спросила: «Ты вниз, Гыльерррмо?», и мы вместе доехали до первого этажа, а пока ехали, она красилась перед зеркалом и даже попрыскала на себя духами, а они, наверно, очень дорогие, потому что пахнут, как штука, которую папа включает в кабинете, чтобы никто не заметил, как много сигарет он курит. И это всё.

А потом, когда я вышел из подъезда на улицу и сделал первый шаг к остановке автобуса, я увидел, что все как будто происходит в кино, потому что у мини-маркета стояли две полицейские машины с синими сиренами, и сирены крутились, и около белых лент стояла толпа, как бывает, когда большие ребята начинают друг друга бить во дворе своей школы, она рядом с нашей, и тогда кто-нибудь кричит: «Драка, драка!», и мы все бежим смотреть, и смотрим, пока не прибежит учительница или директор, и тогда все кончается, потому что драться в школе нельзя.

Я подошел к толпе, и там оставалась вроде как дырка между тремя старенькими сеньорами в клетчатых кепках, они уже не ходят на работу, папа про них говорит: «Они всю жизнь ишачили, не разгибаясь, заслужили отдых», и я протиснулся в дырку посмотреть, что там случилось, и тут почувствовал вот тут, выше пупка, что-то тяжелое, потому что увидел Назию и ее маму, они стояли у двери с занавеской и держались за руки, и мама закрывала лицо платком, а Назия — нет. И когда я помахал рукой вот так, чтобы она меня заметила, из-за занавески вышел на улицу отец Назии, а потом вышел Рафик, двое полицейских вели их под руки к своей машине, она стояла рядом. И Рафик кричал и пинался, и много ругался, и один сеньор в клетчатой кепке сказал:

— Эти все одинаковы. Не знаю, на чем они попались, но с ними все ясно.

Другой сеньор курил какую-то штуку, из нее шел дым, такую, вроде сигареты, но она не горела, она же пластмассовая. Он немного покашлял и сказал:

— Темными делами занимались, это уж точно. Мне их парнишка никогда не нравился — все время ошивался в интернет-кафе, и еще один с ним. Вот увидите, окажется, что они бомбы подкладывают…

А одна девушка чуть подальше посмотрела на небо и сказала:

— А мне их жалко: подумайте, каково им… В чужой стране, вдали от родины, а теперь еще и это…

Тогда другая сеньора сказала:

— А мы? А нам-то каково, когда они приезжают нас грабить? А мы долдоним одно и то же: ах бедняжки, ах несчастные… Потому что жизнь нас ничему не учит. Кому рассказать — не поверят.

Но все вдруг примолкли, потому что полицейские посадили Рафика и его отца в машину. А из мини-маркета вышли сеньорита Соня и… и сеньора Кармен! Она тоже работает в школе, только я сейчас не припомню кем. Они обе были очень серьезные. Они заговорили с Назией и ее мамой, не знаю о чем, но мама Назии все время трогала себя за лоб и качала головой, и говорила: «ай-ай-ай», а потом сеньорита Соня обняла ее и стала ей что-то шептать, не очень долго, но все-таки больше долго, чем недолго. А потом они все сели в другую машину и тоже уехали, но в их машине сирена не работала. И это всё.